Полумилей ниже, при портовом входе в него, языки пламени взмучивали дым к небу и бросали отражения на поверхность реки. Вот, ни одна машина не съехала с моста. Ни одна не въехала на него.
Контрольный пост был темен, также как и целая шеренга подобных ему. Он ступил внутрь: переднее стекло разбито, кресло опрокинуто, ящика в кассовом аппарате нет — треть клавиш на месте; некоторые покорежены. Некоторые стерты. Разбиты жезлом, киянкой, кулаком? Он провел по ним пальцами, слушая как они щелкают, сошел с засыпанного битым стеклом резинового коврика, через порог, на мостовую.
Металлические ступеньки вели наверх, к пешеходной дорожке. Но поскольку движения не было, он пересек две пустые дорожные полосы — металлическая решетка, втопленная в асфальтное покрытие, блестела там, где ее отполировали автомобильные шины, — переступил прерывистую белую линию, обутая нога на одной стороне, босая на другой. Перекладины вертелись рядом с ним, слева и справа. Пылающий город вдали сжался под слабыми, опрокинутыми отражениями собственных огней.
Он уставился в пространство, заполненное ночной водой и ветром, втянул носом воздух зарева. Порыв ветра разделил волоски на задней стороне его шеи; от реки надвигался туман.
— Эй, ты!
Он поднял глаза к неожиданному свету.
— А?.. — у перил пешеходной дорожки еще одна и еще одна рассекли темноту.
— Ты идешь в Беллону?
— Именно так, — прищурившись, он попытался улыбнуться. Одна, и еще одна, огни приблизились на пару шагов, остановились. Он сказал: — А вы… уходите?
— Ага. Там ограничения, если что.
Он кивнул.
— Но я не видел никаких солдат, ни полиции, ничего. Я сюда автостопом добрался.
— И как ехалось?
— За последние двадцать миль я видел всего два грузовика. Второй из них меня подбросил.
— А что насчет исходящих?
Он пожал плечами.
— Но, я думаю, девушкам не должно быть очень уж тяжело. В смысле, если машина будет проезжать, кто–нибудь да подкинет. Куда вы направляетесь?
— Мы вдвоем хотим попасть в Нью–Йорк. Джуди хочет в Сан–Франциско.
— Я хочу просто куда–нибудь, — раздался жалобный голос. — У меня температура! Мне надо лежать в кровати. Я и лежала в кровати последние три дня.
Он сказал:
— Что туда, что туда, — попасть можно.
— С Сан–Франциско ничего не случилось?..
— … или с Нью–Йорком?
— Нет. — Он пытался разглядеть, что там за огнями фонарей. — В газетах уже не пишут даже, что здесь происходит.
— Но боже мой! А что телевидение? Или радио…
— Здесь это ничего не работает, тупица. Так откуда бы им узнать?
— Но… ух ты!..
Он сказал:
— Чем ближе подходишь, тем меньше и меньше встречаешь людей. А те, что встречаются, они… все более странные. Как там внутри?
Одна рассмеялась.
Еще одна сказала:
— Довольно тяжко.
Та, что говорила первой, сказала:
— Но, как ты и говорил, девушкам проще.
Они рассмеялись.
Он тоже рассмеялся.
— Вы можете мне еще что–нибудь рассказать? В смысле, что–нибудь полезное? Я ведь иду туда.
— Ага. Пришли какие–то люди, расстреляли наш дом, в котором мы жили, перевернули все вверх дном, потом выкурили нас оттуда.
— Она сооружала скульптуру, — пояснил жалобный голос; — большую такую скульптуру. Лев. Из металлолома и всякого в таком роде. Получалось очень красиво!.. Но пришлось ее бросить.
— Ух ты, — сказал он. — Так все плохо?
Один короткий, скупой смешок:
— Ага. Мы реально легко отделались.
— Рассказать ему про Калкинса? А про скорпионов?
— Он и сам все это узнает, — еще один смешок. — Что тут скажешь?
— Хочешь взять с собой оружие туда?
Он снова встревожился.
— А оно мне понадобится?
Но они говорили между собой:
— Ты действительно отдашь ему это?
— Ну да, а почему нет? Я больше не хочу эту штуку с собой таскать.
— Ну ладно. Она же твоя.
Метал звякнул по цепи; одна из них спросила:
— Ты откуда?
Лучи фонарей сдвинулись, высветив силуэт группы. Одна стояла у перил, повернувшись в профиль, и света вдруг оказалось достаточно, чтобы понять: она очень молодая, очень черная и очень беременная.
— С юга.
— А говор у тебя совсем не южный, — сказала одна, именно с таким говором.
— Я не то чтобы родился там. Просто только что вернулся из Мексики.
— Ой, круто! — это беременная. — А где ты был? Я знаю Мексику.
Обмен полудюжиной названий городов свелся к разочарованному молчанию.
— Вот твое оружие.
Лучи фонарей проследовали за вспышкой в темноте, за лязгом по решетке ливнестока.
В отраженном от дороги свете (а вовсе не в глазу своем) он разглядел на узком помосте с полдюжины женщин.
— Что… — на дальнем конце моста зарокотал мотор; но взгляд его не обнаружил света фар. Звук умер, свернув в сторону. — … это?
— Как бишь оно называется?
— Орхидея.
— Да, точно, орхидея и есть.
Он подошел, сгорбившись в перекрестье трех лучей.
— Надевается на запястье. Так, чтобы лезвия торчали вперед. Как браслет.
Из регулируемого металлического браслета, семь лезвий, от восьми до двенадцати дюймов, резко изогнутых вперед. Внутри — ремешок, частично кожаный, частично цепочка, для неподвижной фиксации на пальцах. Лезвия заточены по внешнему краю.
Он взял браслет.
— Надень.
— Ты левша или правша?
— Амбидекстр… — что в его случае означало одинаково плохое владение обеими руками. Он повернул «цветок» в руках. — Но пишу я левой. Как правило.
— А–а.
Он надел «цветок» на правое запястье, застегнул.
— Ты должно быть носила его в переполненном автобусе. Так и поранить кого–нибудь можно, — и почувствовал, что шутка не удалась. Он сжал кулак в окружении лезвий, медленно раскрыл его, и потер основание большого пальца спрятанными за изогнутой сталью ороговевшими кончиками указательного и среднего.
— В Беллоне не так уж много автобусов.
Думая: опасные, яркие лепестки обернулись вокруг какого–то узловатого, полусгнившего корня.
— Уродливая штуковина, — сказал он браслету, не им. — Надеюсь, ты мне не понадобишься.
— Я тоже надеюсь, — сказала одна. — Думаю, ты можешь отдать ее еще кому–нибудь, когда будешь уходить.
— Ага. — Он встал. — Конечно.
— Если он будет уходить, — сказала еще одна, издав очередной смешок.
— Нам лучше трогаться.
— Я слышала машину. Нам вероятно так и так придется долго ждать. Так что можно уже и выдвигаться.
Юг:
— Судя по тому, что он рассказал, вряд ли нас станут подвозить.
— Давайте уже пойдем. Эй ты, ну пока что ли!
— Пока. — Лучи их фонарей промелькнули мимо. — И спасибо.
Артишоки? Но он не смог вспомнить, откуда к нему пришло это слово, звенящее так ярко.
Он поднял орхидею в прощальном жесте.
Запертая лезвиями, его грубая рука слабо освещалась сиянием реки, что тянулась между опорами моста. Наблюдая, как они уходят, он испытал смутный трепет желания. Сейчас у них светился только один фонарь. Затем и его свет перекрылся кем–то. Они превратились в шаги по металлическим плитам; отзвуки смеха; шелест…
Он пошел дальше, отставив руку в сторону.
Этим сухим вечером ночь была приправлена воспоминаниями о дожде. Весьма немногие подозревают о существовании этого города. Как будто не только в СМИ дело, но сами законы восприятия изменили знание и понимание так, чтобы он оставался в тени. По слухам, здесь почти нет энергии. Не работают ни телевизионные камеры, ни, собственно, вещание: для нации электричества катастрофа подобная этой просто обязана быть темной, а значит и скучной! Это город внутренних разногласий и визуальных искажений.