Джексон авеню была широкой улицей, но расплывчатые в полуденной дымке перенаселенные дома были преимущественно деревянными. Опутывающие перекресток троллейбусные провода беспорядочным клубком валялись на углу тротуара. В двух кварталах в стороне дымились какие-то обломки. Клубы дыма обнажили обугленные брусья, снова накрыли их.
В квартале в другом направлении грузная фигура с хозяйственной сумкой замерла в полушаге между углом и углом, наблюдая, как он наблюдает. Вокруг стоял полдень случайной среды, но ощущался он как зловещее воскресное утро.
3
Отчетливого отклика нет. Мне кажется, эта проблема, когда хочется сказать больше, чем словарь или синтаксис могут выдержать, — она знакома многим. Именно поэтому я охочусь на этих иссушенных улицах. Дым прикрывает разнообразие небес, окрашивает сознание, выдает жертвоприношение за нечто безопасное и несущественное. Защищает от пламени куда большего. Указывает на огонь, но скрывает его источник. От этой улицы мало толку. Почти ничего здесь не осуществилось красотой.
Значит, хороший район в Беллоне выглядит вот так?
А вон в том белом домике, внизу выбиты окна; занавески свисают наружу.
Чистая улица.
Босая нога, сандалий; босая нога, сандалий: он наблюдал, как полотно мостовой скользит меж ними.
Дверь вон недалеко широко распахнута.
Он пошел дальше. Проще думать, что все эти здания заселены, чем что их пустота дает мне право грабить, где захочу, — нет, не грабить. Брать в долг. Все равно, тревожно.
Луфер как будто говорил что-то о дробовиках.
Но, так или иначе, он был голоден, и намеревался — одолжить еды в самом скором времени.
Он разбил окно палкой, подпиравшей до этого дверь гаража, (восемь банок растворимого кофе на кухонной полке), и устроился за формайковским столиком, чтобы съесть холодной банку (открывашка в ящике стола) кэмпбелловской Перечницы. (Просто!) Изумленно поглощая горсть за горстью супный концентрат (соленый!), он переводил взгляд с газеты, которую взял у Фауста, на блокнот, полученный от Ланьи. Сделал себе чашку кофе, набрав из-под крана горячей воды — уже через десять секунд она исходила паром и брызгами. Наконец, он раскрыл блокнот на случайной странице и прочел написанное невыносимо аккуратным почерком:
Не то чтобы у меня не было будущего. Скорее, — оно все время распадается на иллюзорные и расплывчатые эфемеры настоящего. В летнем ландшафте, отрезанном молниями, почему-то нет возможности завершить...
Он вздернул голову, услышав скрип. Но это был всего лишь шум старого здания. Никто, беззвучно проговорил он, здесь больше не живет. (Кухня была очень чистой) Не особенно понимая, что он прочел (или, если уж на то пошло, вовсе не понимая), заметки отсутствующего журналиста, в сочетании со скрипом, вызывали ощущения покалывания у него в затылке.
Даже вю — нечто, присущее глазу.
Он как будто читал строки, отдаленно напоминающие о неком разговоре, который он слышал краем уха когда-то на переполненной улице. Блокнот давал ему понять, что следует обратить внимание на часть разума, которую он не смог бы даже определить.
изменчивость, не притворство; истинно общая черта. Но если я пытался записать то, что говорю, по мере перехода от речи
Он перелистнул несколько страниц. Записи делались только на правых половинках. Левые были пусты. Он закрыл блокнот. Поставил чашку из-под кофе в раковину, банку — в пустое мусорное ведро: поймав себя на этих действиях, он рассмеялся, сразу же попытавшись оправдаться про себя: он ведь всегда может остановиться здесь, сделать этот дом лучше, чем у Тэка.
От этой мысли в затылке опять закололо.
Он закрыл блокнот и, сложив его вместе с газетой, вылез обратно через окно.
Оцарапался о битое стекло, но заметил это только пройдя квартал до конца, когда глянул вниз и заметил капельку крови, растянувшуюся через всю обложку, ставшую красно-коричневой на горелом. Он потыкал свежую, пурпурно-красную коросту мягкой плотью большого пальца, отчего она только зачесалась. Поэтому он забыл о ней, и поспешил дальше по Брисбейн. Это всего лишь... царапина.
Расстояние? Или место назначения?
Он понятия не имел, чего ожидать от любого из вариантов. Этим лужайкам и фасадам требовался солнечный свет, или хотя бы легкий дождь, чтобы стать красивыми. Деревья в уголках могли бы быть чистыми и зелеными. Но сейчас их укрывал туман.
Так странно, что штуки развлечений стали в большинстве своем настолько серыми, настолько пропитались страхом, такой обернулись тишиной. Вот тот дом, зияющий сквозь угрюмые шторы намеками на постоянство пикников в июле — ведь кто-то же жил там. А вот здесь висит вывеска Врач: он подумал о лекарствах, которые скрываются за этими жалюзями. Ну, может на обратном пути...
Уголь, словно тела жуков, громоздился под отблескивающей стеной на далеком углу. Резкость аромата испепеленной обивки перебивала навязчивую уличную вонь. Из подвального окошка, разбитого, тянулся серый дымный язык, скользил через тротуар, испарялся в канаве. Из другого, нетронутого, — мерцающие огоньки... Единичное возгорание посреди нескольких десятков нетронутых зданий было самой жуткой вещью из всех, что ему встречались.
Он быстро перешел к следующему кварталу.
Разболтанный дневной ритм вел его по улицам. Раз он решил, что устал. Позже искал ту усталость, и понял, что она рассеялась, совсем как тот язык.
Это, должно быть, Хайтс.
Он устало шел вверх по покатой улице; у окна, исполненного медью: три уровня стеклянных дверей в фойе: голова белой статуи за высокой изгородью — его тревожила вся эта ранимая, печальная утонченность. Вломиться на еще одну чашечку кофе? Интересно, почему образы дробовиков за шторами здесь кажутся сильнее? Но все равно посмеялся над ними.
Он двинулся, и движение раскатилось звуком по полостям его тела. Он шлепнул по бедру газетой с завернутым в нее дурацким блокнотом, думая о Ланье, о Милли, о Джоне. С другого его бедра свисала орхидея. Скованный точками зрения, он зашагал вперед, беспокойный вандал, испытывающий мучения из-за грабежа, причиненного им мысленно великолепным фасадам. Сосредоточие напряжения, он двигался вдоль домов, которые при свете солнца смотрелись бы роскошно.
Он не знал в точности, зачем решил поизучать прилегающие к улице дворы.
В центре аллеи красовался дуб, вокруг которого располагались булыжники, объединенные в нечто вроде декоративной ограды. Сердце забилось часто.
Он прошел дальше.
Ствол с обратной стороны был пеплом. Вместо богатства растительности — редкие, иссохшие до черноты листья.
Глаза его расширились при виде этого, он развернулся, намереваясь уходить. А потом посмотрел на дома.
И по ту, и по другую сторону от него стены ограждали разбитую мебель, балки и груды битого кирпича. Граница между лужайкой и улицей растворялась, скрытая хламом. Булыжники были вывернуты из земли в радиусе двадцати футов. Он ощутил, как лицо его скорчилось от всего этого разрушения.
Бульдозеры?
Гранаты?
Он даже не представлял, чем это могло быть вызвано. Брусчатка валялась переломанной, выбитой, просто вывернутой прямо в сырой земле, так, что он был не вполне уверен, в каком месте начинается следующая улица. Нахмурившись, он вошел в руины, переступил груду книг, как будто желая отыскать источник дымного столбика, поднимающегося к небу футах в пятидесяти от него, а потом вдруг не желая.
Он поднял часы. Кристалл со звоном рассыпался в хлопья. Уронил часы, подобрал шариковую ручку, и протерев ее от пепла о штанину, щелкнул туда-обратно. Деревянная коробка, размером чуть поболее чемоданчика-дипломата лежала, частично заваленная штукатуркой. Он приподнял крышку носком сандалии. Белый порошок взвился над вилками, ложками и ножами, завернутыми в серую ленту, осел на пурпурном бархате. Он уронил крышку на место, и поспешил вернуться на улицу.