3
После моста дорожное покрытие изломано.
Один рабочий уличный фонарь освещает пять мертвых — у двух разбиты колпаки. Взбираясь по десятифутовой асфальтной плите, однажды дрогнувшей под ним, словно живое существо, он смотрел, как мелкий щебень скатывается с края, слышал как он бряцает, ударяясь о непрочно закрепленные водопроводные трубы, потом исчезает с всплеском где-то в темноте... Он вспомнил пещеру и перепрыгнул на площадку попрочнее, чьи трещины скрепляла узловатая трава.
Ни огонька в близстоящих домах; но дальше вдоль этих портовых улиц, за завесой дыма – не пламя ли это? Уже привыкший к запаху, он смог ощутить его, только вдохнув поглубже. Здания вонзались в небо, сплошь затянутое дымкой, и теряли в нем свои вершины.
Свет?
Выйдя к аллее шириной в каких-то четыре фута, он потратил целых десять минут на ее обследование — просто потому, что работал фонарь. На другой стороне улицы виднелись бетонные ступеньки, погрузочное крыльцо с навесом над ним, двери. В дальнем конце квартала лежал опрокинутый грузовик. Чуть ближе стояли три машины, украшенные осколками стекла по периметру окон; припавшие к земле перекошенными ступицами, они напоминали жаб, которых загадочным образом лишили зрения.
Его босая нога огрубела достаточно, чтоб не бояться гравия и стекла. Но в промежуток между другой ступней и подошвой единственной сандалии постоянно набивался пепел; он скатывался в мельчайший песок, смешивался с потом и превращался в вязкую грязь. Еще немного и пятка станет настоящей раной.
У калитки в конце переулка он нашел груду пустых жестянок, кипу газет, перевязанную куском провода, сложенные под очаг кирпичи, надстроенную над ними систему труб. Рядом валялась армейская сковорода, покрытая изнутри мертвой плесенью. Внизу что-то зашуршало, задетое его ногой.
Он наклонился. Одним из лепестков орхидеи уткнулся в землю; поднял сверток... с хлебом? Обернут целлофаном в несколько слоев. Вернувшись к свету фонаря, он взвесил сверток на пальцах, протолкнув его вдоль лезвий, развернул упаковку.
Он много размышлял о еде.
Он много размышлял обо сне.
Но бессилие в присутствии чуда не было для него чем-то незнакомым.
В уголке верхнего ломтика — грязно-зеленое пятнышко плесени размером то ли с головку гвоздя, то ли с небольшую монету; оно же и на втором, и на третьем. Гвоздь, подумал он, пронзает буханку насквозь. Верхний ломтик подсох с одного бока. Все остальное было нормально — не считая зеленой вены; да и то — это всего лишь пенициллин. Можно объесть вокруг.
Я не голоден.
Он сложил все как было, завернул в целлофан, отнес обратно и втиснул сверток между стеной и газетной кипой.
Возвращаясь к фонарю, он задел ногой жестянку, и та загрохотала, очерчивая границы тишины. Он брел сквозь эту тишину и всматривался в небо, надеясь разглядеть луну в туманной дымке...
Звон бьющегося стекла вернул его взгляд на уровень улицы.
Ему было страшно, но также ему было любопытно; и если страх сопровождал его постоянно, и давно уже стал тусклым и медлительным, то любопытство дышало жизнью:
Он бросился к ближайшей стене; двигаясь вдоль нее, прокручивал в голове все то ужасное, что может произойти. Прошел мимо дверного проема, наметив его как место, где можно спрятаться, двинулся к углу. Теперь слышны голоса. И снова стекло.
Он заглянул за край здания.
Три человека выскочили из разбитой витрины, присоединившись к еще двоим, которые ждали их на улице. Следом за ними на тротуар с лаем выскочила собака. Один человек захотел забраться обратно внутрь; забрался. Двое других двинулись прочь, вниз по улице.
Собака носилась вокруг людей, бегала вприпрыжку...
Он втянул себя обратно, свободной рукой вцепившись в кирпич.
В десяти футах от него собака припадала к земле, прыгала, словно танцуя, и лаяла, и лаяла, и снова лаяла.
Тусклый свет одержал победу над собакой с ее языком и зубами. Ее глаза (он сглотнул, судорожно) искрились багрянцем, без каких бы то ни было признаков белого или зрачка, однородные словно отлитое кроваво-красным стекло.
Человек вышел из витрины на улицу. Один из группы повернулся и крикнул:
— Мюриэл!
(возможно, это была женщина) Собака резко повернулась и рванула следом за ними.
Другой фонарь, несколькими кварталами дальше, высветил на мгновение их общий силуэт.
Он отошел от стены, и в дыхании своем вдруг услышал тишину, и испугался ее также сильно, как если бы кто-нибудь окликнул его... по-имени? Погруженный в мысли, он пересек улицу, направляясь к погрузочному крыльцу. Под навесом слабо раскачивались четырех- и шестифутовые мясницкие крюки, подвешенные на тросах — несмотря на то, что ветра не было. На самом деле, отстраненно подумал он, ветер должен быть неслабым даже чтобы просто стронуть их с места...
— Эй, ты!
Обе руки, свободная и оцветоченная, взлетели, защищая лицо. Пригнувшись к земле, он в смятении кружился вокруг себя.
— Эй, там, внизу!
Сгорбленный, он посмотрел наверх.
Вершину здания восемью этажами выше клубами окутывал дым.
— Что ты там делаешь?
Он опустил руки.
Неприятный, скрежещущий голос, звучал так, словно его хозяин был немного выпивши.
Он крикнул:
— Ничего! — хоть бы сердце уже успокоилось. — Просто гуляю тут.
Некто стоял на карнизе, скрытый от глаз лентами дыма.
— Чего задумал в этот прекрасный вечер?
— Ничего, говорю же. — Он перевел дыхание: — Я совсем недавно здесь, перешел по мосту. С полчаса назад.
— Где взял орхидею?
—Чего? — Он снова поднял руку. Свет фонаря сочился по лезвию. — Эту?
— Ага.
— Женщина какая-то подарила. Когда я мост переходил.
— Я заметил, как ты из-за угла наблюдал за суматохой. Я отсюда не смог разглядеть — это были скорпионы?
— А?
— Спрашиваю: это были скорпионы?
— Я так думаю, это были несколько человек, которые пытались вломиться в магазин. С ними была собака.
Непродолжительная тишина, и следом — резкий, скрипучий смех.
— А ты и правда новенький, да, парень?
— Я... — и понял, что повторяется, — совсем недавно здесь.
— Ты желаешь изучать местность самостоятельно? Или не станешь возражать против компании?
Глаза этого человека, отвлеченно подумал он, должны быть ужасно добрыми.
— Компания... наверное.
— Спущусь через минуту.
Он не заметил, как силуэт исчез; слишком много было дыма. Он прождал некоторое время, наблюдая за несколькими дверными проемами, и уже решил было, что человек передумал.
— Вот и я, — из того, который сам наметил под убежище.
— Звать Луфер. Тэк Луфер. Знаешь, что это значит — Луфер? Красный Волк; или еще Огненный Волк.
— Или Железный Волк, — прищурился. — Привет.
— Железный Волк? Ну, может быть... — Плохо различимый, человек встал на верхней ступеньке. — Не уверен, что твой вариант мне так уж нравится. Красный Волк. Вот этот мой любимый.
Это был очень большой человек.
Он спустился на две ступеньки; его ноги в саперных ботинках ступали по доскам со звуком, напоминающим падение на землю мешков с песком. Штанины измятых джинс были частично заправлены в отвороты ботинок. Поношенную велокуртку испещряли рубцы застежек-молний. В пространстве разъединенных зубьев основной молнии виднелись обнаженные живот и грудь, сплошь покрытые спутанными волосами цвета меди. Щетина на щеках и подбородке золотом отражала свет фонарей. Пальцы у него были массивными, сбитыми
— Как тебя звать? — но — чистыми, с аккуратными и ухоженными ногтями.
— Э-э... как бы тебе сказать: не знаю. — Это прозвучало забавно; он рассмеялся. — Я не знаю.
Луфер остановился, не дойдя одной ступеньки до тротуара, и тоже рассмеялся.
— Как же это так, черт возьми?