Я встретилась с Дали и Галой в Париже под Рождество. Галу сопровождал актер по имени Мишель, очень вежливый и несколько стеснявший всех своей вежливостью, но ей не терпелось встретиться в Нью-Йорке со своим Джефом. Она долго разговаривала с ним по телефону. Я имела глупость рассказать Дали, что после инаугурации музея Джеф решил возвратиться со мной в Лондон, перед тем как улететь в Штаты. Он остановился в отеле «Ройал Гарден» в Кенсингтоне и, никого не зная в Лондоне, попросил меня поужинать с ним и составить ему компанию на вечер. Он говорил очень ласково о Гале, но в то же время был необыкновенно предприимчив по отношению ко мне и даже предложил провести с ним ночь. Дали был искренно огорчен, услыхав все это.
— Я вас прошу, не говорите ничего Гале. Она будет слишком разочарована, бедняжка!
Она строит слишком много иллюзий по его поводу… Ей нравится выходить с ним, и я не хочу, чтобы она знала об этой маленькой измене.
Измена, как громко сказано! Это была просто маленькая шалость. Однако я чувствовала себя виноватой по отношению к Гале и стала с ней еще любезней. Она подарила мне на Рождество две красивые белые шелковые блузы великолепного качества, но слишком классические, на мой вкус.
Мой друг Джеф Торнберг, решивший снимать фильм с Энди Уорхолом, был проездом в Париже, и мы отправились ужинать в «Серебряную башню». Дали счел его достаточно пресным и тут же обозвал «рыбным филе». Гала знала, что он киношник, и предложила «раскрутить» ее Джефа, по ее мнению заслужившего это своим талантом, голосом и прочими достоинствами. Это пристрастие забавляло Дали, который не столько был ревнив, сколько получал удовольствие от ревности. Ревность такого рода стимулировала его творчество, и именно ее он испытывал по отношению ко мне. Когда по вечерам, после ужина, он провожал меня до двери Нью Джимми или к Кастелю, как отец, провожающий дочку к колледжу, и оставлял в компании Одуана или еще какого-нибудь верного рыцаря, он советовал мне хорошенько повеселиться. Он описывал мне, с каким удовлетворением он ляжет спать, оставив меня в руках какого-нибудь красивого парня, и как потом будет подстегивать свое воображение, представляя себе всевозможные эротические сцены. То рвение, с которым он искал мне «женихов», привело к тому, что все стали думать, что я ненасытна, что я нимфоманка или сексуально озабоченная, и я с трудом убедила своих друзей, что это не так.
Дали пребывал в восторженном состоянии, ему сделали подарок, о котором он давно мечтал: писсуары в «Максиме» были переоборудованы. Дали находил «прустианскими» эти исторические приспособления, которыми пользовались сливки общества: герцоги, князья, политики, звезды и миллиардеры.
— Я велю их позолотить и поставить в своем музее, — разглагольствовал он. — Ленин предсказывал, что после пролетарской революции все писсуары будут золотыми. А у Дали уже есть такие!
В тот год он поставил посреди гостиной мотоцикл, замечательно контрастировавший с коврами и позолотой. На мотоцикле восседал молодой блондин, заслуживший кличку «Мотоцикл».
В январе 1975 года, когда Дали уехал в Нью-Йорк, я решила к нему присоединиться и дождаться выхода моей первой пластинки в Штатах. Только записать песни оказалось недостаточно, нужно было, чтобы пластинка была запущена в продажу, что заняло несколько месяцев. Нью-Йорк, беспокойный город, вливал в меня силы. Питер Лестер, встреченный мной в Нью-Йорке, взял у меня длинное интервью для газеты Энди Уорхола. Для оформления интервью использовали услуги фотографа Хорста, который поразил меня простотой своих осветительных приборов. Он сделал мое прекрасное черно-белое фото. Визажист, представленный мне Боуи, занялся моим макияжем и был очень доволен результатом. Дали предпочитал мой «естественный» вид, лицо, загоревшее на средиземноморском солнце, но в то же время находил меня более таинственной с бледным зимним макияжем.