— Он только что проснулся после сиесты. Я сказал ему, что вы здесь, но он не понял. Он лежит на полу и не хочет вставать. Я не знаю, что делать.
Я попросила его настаивать, сказать Дали, что я только на секунду, что хочу только его обнять. Я знала, что ему было стыдно предстать передо мной старым и больным. Я обещала не смотреть. Наконец Артуро вернулся, улыбаясь. Дали захотел увидеть меня на минуту, но в полной темноте. Не нужно было, чтобы я его видела, и не нужно было сообщать об этом газетам.
Я вошла в гостиную, обставленную Галой. Окна были закрыты, и я еле разглядела пианино и софу с красными подушечками около круглого стола со страусиными лапами и стеклянным помостом, позволявшим увидеть конюшню этажом ниже.
Дали сидел на стуле, но я с трудом угадывала его силуэт. Артуро закрыл дверь и вышел, и только тоненькая полоска света из-под двери позволила мне разглядеть, что на Дали был халат. Я села на софу, напротив стены с панно, нарисованным для того, чтобы скрыть радиатор, точно воспроизведенным Беа и переработанным Дали. После долгого молчания я заговорила, силясь обратиться к нему как можно нежнее, чтобы его не испугать.
— Здравствуйте, маленький Дали. Я приехала из Барселоны только на минуточку, чтобы с вами поздороваться, чтобы показать вам, что я вас не забываю. Дальше я поеду в машине до Перпиньяна, вы же помните, что я всегда еду через Перпиньян.
Мне показалось, что он кивнул. Он был так худ и истощен. Он сказал хрипловатым, ослабевшим голосом:
— Волосы, вы опять обрезали волосы…
— Да, немного, слегка, они были слишком длинными.
— Я бы предпочел, чтобы они были… длиннее. Вы меня видите?
Он забеспокоился.
— Нет, я вас совсем не вижу, не бойтесь. Здесь слишком темно. Почему вы не выходите? Там так солнечно…
Я пропела каталонскую песенку, которой он меня научил: «Sol solet vine ma veure, vine ma veure…»
— Нет, нет, — прервал меня он. — Я больше не хочу ни солнца, ни песен. Я хочу, чтобы меня оставили в покое. Скажите, чтобы меня не трогали.
Уже с большей силой он добавил:
— Весь мир мне осточертел. Все. Они мне навсегда осточертели. Я больше ничего не хочу. Вы всегда поете?
— Да, конечно. Мне нужно зарабатывать на жизнь, и еще я много рисую, все время рисую. Все, что вы мне посоветовали…
Темнота помешала мне увидеть, как он плачет.
— Какая жалость! — вздохнул он. — Было бы гораздо лучше не петь, не рисовать. Я хотел, чтобы вы стали принцессой, а не человеком искусства. Вы будете так страдать…
Мы долго молчали, друг напротив друга, в полутьме. Я слышала его дыхание, слышала, как он ерзает на своем стуле. Уходя, я не сдержалась и сказала ему:
— Я вас так любила, так сильно, если бы вы знали…
Он вздохнул:
— Yo tambien. (Я тоже)
Он взял меня за руку и сжал ее до боли. Я ощутила в ладони что-то твердое, его последний подарок. Я сжала в руках этот предмет, и Дали сказал:
— Теперь идите. Я должен остаться один. Я чувствую, что смерть скоро придет за мной. Да хранит вас Бог! Прощайте.
Я ушла, не оборачиваясь. Я не хотела видеть ужасающее зрелище старого скелетического тела, распростертого на земле и ожидающего смертного покоя. Но смерть не приходила к нему. Я выбежала из дома. Слезы струились у меня по щекам.
Только на улице при свете солнца я раскрыла ладонь, чтобы посмотреть, что за предмет дал мне Дали, его последний дар. Это было дерево Галы, кусочек дерева, приносящий счастье, с которым ни он, ни она не разлучались десятки лет. Теперь счастье оставило их, и он отдал мне то, что было для него дороже всего на свете.
Его агония длилась долго, до 1989 года. Гала умерла, он потерял свою последнюю опору и был отдан на растерзание своим фантазмам, ужасам, кошмарам и страху смерти.
Эта долгая агония стала пищей для масс-медиа и фотографов, Дали дошел до того, что организовал пресс-конференцию после пожара, от которого он пострадал, позировал в клинике с кислородной трубкой в носу, из чистой бравады…
Со временем я стала получать новости о нем только от Артуро и Питхота, они жаловались на его капризы и приступы безумия…
Когда пришла телеграмма, сообщавшая о его смерти, то в течение нескольких дней мой телефон не смолкал. Все мне звонили и интересовались его наследством, особенно немецкие журналисты. Что стало с его миллионами, с его картинами? Завещал ли он их мне? Я им отвечала, что у него не было больше миллионов, что даже его картины принадлежат Испании. И что я не его наследница. То, что Дали мне оставил, состояло из шестнадцати лет чудесных воспоминаний, счастливой возможности жить рядом с гением и маленьких секретов, касающихся живописи. Это было духовное наследство, но самое драгоценное на свете…