Василий почувствовал, как ноги его опустились в теплую травяную воду. Микеша, по-прежнему стоя на коленях, разминала руками его ступни. Потом она вытерла ноги Красноморова чистой холщевой простыней, снова погладила их руками, как бы любуясь, вызвав этим у него смущение и желание, поджав пальцы, спрятать ноги подальше под табуретку. Наконец, убрав шайку с водой, она подставила Красноморову низкие, со срезанными голенищами, веленцы, после чего гость был усажен к столу, где натужно пыхтел раскочегаренный самовар.
- А ты голоден как будто, - от ли спросила, то ли заметила Микеша.
- Нет, нет, - поспешно замотал головой Красноморов: ему было совсем не до еды.
Микеша вышла из горницы и через минуту вернулась, держа в руках ломоть хлеба, покрытый розовым пластом чего-то, источающего слабый мясной запах.
- Вот, червячка замори, я пока питье приготовлю.
Красноморов с недоверием откусил этот хлеб с розовым покрытием. Оказалось до невозможности вкусно, как и все, принимаемое из рук Микеши.
На столе появились две маленькие, наверное, детские чашки, в которые Микеша насыпала по ложке коричневого порошка из жестяной банки цилиндрической формы, и залила порошок кипятком из самовара. Порошок мгновенно растворился, распространив кисловатый запах.
- Хорошо бы подсластить, - задумчиво произнесла Микеша, подвигая Красноморову чашку. - Вот медком заедай понемногу. С ложечки.
Напиток был чудной и ранее Красноморову незнакомый. Он обжигал рот, оставляя привкус приятной неядовитой горечи. Потом Красноморов почувствовал непривычную легкость, голова слегка и приятно покруживалась. У него появилась потребность говорить, поделиться с Микешей чем-то наболевшим, сокровенным, спрятанным в глубине души. И сердце забилось неровными толчками. Он прижал руку к левой стороне груди, стараясь унять ненароком расшалившееся сердце.
На Микешу, как он заметил, этот напиток особого впечатления не произвел. Разве что лицо заалело чуть сильнее прежнего, но яркие губы, неестественно красные, будто Микеша их специально чем-то намазала - женщины вообще охочи до всяких выдумок - наоборот, несколько побледнели. Впрочем, они по-прежнему притягивали к себе.
Между тем Микеша спрятала куда-то маленькие полупрозрачные чашки, из которых она поила Красноморова, а на стол поставила привычно огромные кружки для чая и пузатый, накрытый лупоглазой тряпичной куклой сосуд для заварки. Затем она отсела подальше от Красноморова, взяла гитару и, задумчиво позвякивая струнами, то ли спросила, то ли, даже и не интересуясь желанием гостя, сообщила:
- Песню тебе спою... Древнюю... Иностранную... Жаль, что перевода нет... Да, в общем-то, и так понятно...
Аккорды, предваряющие начало песни, чем-то вдруг напомнили глухой и отдаленный колокольный перезвон, а Микеша запела:
- "Тхоз эвенинг беллз, тхоз эвенинг беллз, хоу мани..."
Когда она кончала очередной куплет, Красноморов шепотом, стараясь не спугнуть очарование песни, повторял в такт аккордам: "Бом, бом, бом!.."
А дальше все завертелось в убыстряющемся сказочном ритме. Микеша, отбросив гитару, накинула на плечи светлую беличью шубейку, Красноморову показала глазами на висевший в сенях полушубок, и снова потащила Василия в холодную снежную темноту.
- Куда? - шепнул он, стискивая горячую ладонь Микеши.
Она не ответила, и Красноморов, зажмурившись, побежал за ней, мигом набрав снег в короткие валенцы. Внезапно хлопнула дверь, на них дохнуло влажным жаром - и они оказались в предбаннике, где сбросили шубы. Микеша, сев на лавку, приподняла подол платья и протянула Красноморову ножки в тонких красных сапогах на каблучках, глазами показывая, чтобы он разул ее. И Красноморов, как совсем недавно Микеша, опустился на колени и осторожно снял мокрые от снега сапожки и лицом прикоснулся к микешиным ступням, с удивлением ощутив шелковистую поверхность тонких полупрозрачных чулок.
Микеша оперлась руками о плечи Красноморова и встала.
- Пойдем.
Они вошли в следующий предбанник, где стояла влажная духота от раскаленной соседствующей парильни. Красноморов с покрывшимся внезапно испариной лицом зачарованно следил, как Микеша освобождается от своего платья, под которым оказалось еще одно одеяние. Он подумал, что это тоже платье (как под чунями сапожки из красной кожи), но то была черная кружевная сорочка, скрывавшая неправдоподобно белое тело.
- Светляки-то приглушить надобно, - тихо прохрипел Красноморов.
- Ни за что на свете... Или ты чего боишься? Или, может быть, стесняешься?.. Это ты зря... Что естественно - не безобразно... Господь плохого не допустит...