— И даже бомба близко не упала, — сказала Галя.
И обе девочки, прильнув к тяжелой чугунной решетке, заглянули во двор своего дворца.
Зимние сумерки уже царили повсюду, но и в сумерках на высоком цоколе по-прежнему возвышался, белея, гипсовый мальчик, запускающий в небо планер.
— Здравствуй, гипсовый мальчик, — сказала Анка.
— Здравствуйте, — раздался чей-то голос рядом.
Анка с удивлением, даже с испугом отшатнулась от решетки: так неожиданно близко прозвучало это слово.
Галя же быстро обернулась и посмотрела в ту сторону, откуда послышался голос.
Совсем рядом с ними стоял человек и, так же как они, держась за кованые копья решетки, смотрел сквозь ее чугунный узор на темнеющий в сумерках дворец.
Это был юноша, еще совсем молодой, может быть, чуть постарше Гали, в военной фуражке с голубым околышем, и две маленькие звездочки на погонах его шинели говорили о скромном звании, какое он имел. Он был лейтенант.
Он робко подошел к подругам и сказал:
— Вы, должно быть, забыли меня или не узнаете…
— На улице уже совсем темно, — сказала Галя, — даже хорошо знакомых людей трудно узнать.
— А я узнал вас. Это ты, Анка, и ты, Галя Стражева. Мы ведь вместе учились в школе.
— Не говори! — крикнула вдруг Анка. — Ваня! Ведь это же Ваня! Ты помнишь, Галя? Он сидел на парте позади нас. Ваня! — повторила она несколько раз его имя, которое нравилось ей.
И, протянув к нему в радости руки, она крепко обняла его, как обнимают старого друга или брата, и троекратно расцеловалась с ним. При этом даже слезы запросились у нее из глаз. Она имела благодарное сердце, помнившее всякую привязанность, и каждого солдата встречала с нежностью, словно то было малое дитя.
Галя посмеялась над Анкой.
Она просто протянула Ване руку.
Он крепко пожал ее и взглянул на Галю внимательным и тихим взглядом, который она едва различила или скорее угадала в холодных и сгустившихся сумерках.
И все же она покраснела. То ли вспомнила она в ту минуту те давно уже прошедшие школьные дни, когда все они учились вместе, в одном классе и когда, обернувшись, бывало, назад, она всегда встречала за своей спиной этот же самый тихий и внимательный взгляд небольших серых глаз, в которых постоянно горел задумчивый огонек, словно зажженный кем-то. Что обозначал он тогда, Галя не думала об этом, хотя встречала в этом взгляде не только внимание к себе, но и восторг, какой нередко замечала она, когда возвращалась на свое место в классе после особенно блестящего ответа у доски. Мальчик красиво и очень ловко чинил ей карандаши, дарил иногда бумагу, но никогда они не возвращались домой вместе, хотя жили на одной улице. Мальчик был незаметный, обыкновенный мальчик, каких много на свете.
Они подошли к воротам, где фонарь уже светил, но так слабо, что холодная изморось, сыплющаяся с неба, едва только мерцала в его желтых лучах.
Он снял свою фуражку и вытер платком лоб, словно на дворе стоял зной и вовсе ему не было холодно в его старом фронтовой шинели, уже потертой во многих местах и зашитой толстой солдатской ниткой.
Он был взволнован.
— Нет, Галя, — сказал он, — напрасно ты смеешься, что Анка меня так встретила. Она обрадовала меня больше, чем это могла бы сделать родная сестра. Она, должно быть, осталась такой же доброй, какой была в нашем классе, и от войны, наверное, еще лучше стала.
— Ну вот… — сказала Анка смутившись. — И ты, я вижу, остался таким же… — добавила она, помедлив.
— Таким же глупым, хотела ты сказать? — заметил Ваня и рассмеялся.
Смех его оказался звонким, веселым и чистосердечным.
И, услышав этот смех, Галя улыбнулась в темноте.
Она спросила его, давно ли он с фронта и надолго ли приехал домой.
Он ответил коротко: что вчера еще был в сражении и отпущен домой ненадолго — отдохнуть и повидаться с матерью. Он прилетел только утром.
— Ты вчера был в бою? — с восторгом и с невольным страхом воскликнула Анка. — Ты счастливый, Ваня! А мы всё здесь.
— Да, — сказал он, — вчера я еще был в бою. — И добавил задумчиво: — Это хорошо, что вы здесь. К кому бы мы вернулись, если бы вас не было?
Он замолчал.
Замолчала и Анка, глядя блестящими глазами на смутную фигуру, стоящую у самой решетки дворца.
Галя подождала немного. Должен же он рассказать о войне и о том, что он видел и знает, и, наверное, расскажет сейчас о своих собственных подвигах.
Но он все молчал. Он не хотел говорить о войне. Странный мальчик, почти такой же молчаливый, как этот самый гипсовый мальчик, что вечно запускает в небо свой деревянный планер.