На следующий день я проснулся рано, но Иван Афанасьевич уже сидел на своем месте, опершись о столик.
За окном виднелось Азовское море. Далеко от берега по колено в воде неподвижно стояли задумчивые коровы. А совсем вдали белели сотни парусов мелких рыбачьих лодок.
— Рыбку ловят, — сказал мне Иван Афанасьевич. — Сколько на всякие дела людей надо! А вода-то мутная, словно прачки белье полоскали…
Иван Афанасьевич внезапно встрепенулся, хитро прищурился и спросил:
— А ну-ка: мужик три пуда ерша выудил — так может быть?
Я знал этот каламбур, чем немного огорчил Ивана Афанасьевича.
— А вот Шура, профорг цеха, не сразу догадался, — сказал он. — Но и он все загадки разгадывает. Девятнадцать лет, а смышленый парень. Сначала, когда пришел в цех из ремесленного училища, никакого сладу с ним не было. Подо все станки лез. Чуть руку не испортил. А теперь настоящий металлист. Веселый! Надо на вокзал ехать, а он с ребятами потащил меня в кладовку, на весы. Свешали. Вернусь — снова взвешивать станут. Надо прибавить в этом Цихис-дзири килограмм или два. А то неудобно перед ними… Да я, сказать по секрету, пока тут в окошко глядел, на килограмм поправился… Сколько времени до Ленинграда телеграмма пойдет?
— Час или два.
— Не больше?
— Не больше.
Иван Афанасьевич снова встрепенулся, словно петух, готовый запеть, и спросил:
— А ну-ка: арбуз весит килограмм и еще пол-арбуза. Сколько весит Арбуз?
Так прошли еще сутки.
Днем в вагоне потемнело, и зажглись слабые лампочки. Поезд въехал в туннель. Грохот колес стал отдаваться в ушах так оглушительно, как будто мы двигались по громадной кузнице. Через несколько минут постепенно стало светлеть, грохот колес ослаб, и мы выехали в бесцветный дневной свет.
Вплотную под окнами торчали слоистые серые отвесные скалы. На одной из них, косо уцепившись за камни, росло корявое дерево. Иногда скалы расступались, и становилось видно, как медленно и важно одна из-за другой выдвигались горы, покрытые ослепительно зеленой травой. Горы приближались, отступали, сменялись, и только одна, самая дальняя и самая высокая, с лиловым утесом на вершине, неотступно следовала за нами, поворачиваясь к поезду то одним боком, то другим. Время шло. Горы громоздились все выше и выше. Казалось, поезд блуждал в тесном глубоком ущелье. Из-за частого чередования света и темноты туннелей читать было невозможно. Я задремал. Голос девушки-студентки разбудил меня.
— Дельфин, дельфин! — кричала она.
Я вскочил и высунулся в окно. Гор не было. Был огромный воздушный простор. Море было совсем рядом, у самых вагонов.
Сквозь прозрачную воду виднелось булыжное дно, водоросли, похожие на цветную капусту, солнечные змейки и тень от поезда. И тут я в первый раз увидел, что Иван Афанасьевич улыбается. Что его радовало? Море ли-огромное, искристое море, посредине которого стоял разноцветный двухтрубный лайнер, — или голубое чистое небо, или белые, как бумага, мартыны, перелетающие с камня на камень.
— Смотрите-ка, и тут работают! — сказал Иван Афанасьевич, улыбаясь во весь рот.
Улыбка его была так светла, что и я улыбнулся, глядя на него.
Вдоль берега стояли бетономешалки и транспортеры. Тысячи голых по пояс, загорелых людей участвовали в строительных работах.
Поезд бесцеремонно въехал прямо на Тбилисскую улицу города Батуми и пошел мимо ларьков с надписью: «Пиво — воды», мимо парикмахерских и фотографий, мимо домиков с балконами и разноцветных скверов. Было жарко. На улице виднелись впечатанные в асфальт листья деревьев. Собаки лежали в тени, словно сдохшие. На вокзале Иван Афанасьевич дал какую-то длинную телеграмму, и мы с ним расстались.
Через несколько дней я случайно встретил Ивана Афанасьевича в Батуми. Он искал металлические муфты. Оказывается, в его доме отдыха проводили водопровод и работа стояла вторые сутки, потому что не хватило муфт на пять осьмых дюйма. Иван Афанасьевич был весел, как и в последний день нашей поездки, непрерывно загадывал мне загадки и по-детски радовался, если я не мог отгадать их. Узнав о том, что я возвращаюсь в Ленинград самолетом, он попросил свезти его жене персики.
Мария Сергеевна, жена его, та самая женщина в макинтоше, которая плакала на перроне, сразу догадалась, увидев мою загорелую физиономию, откуда я приехал, и еще в коридоре засыпала меня вопросами о муже.
Я мог рассказать ей только о поисках Иваном Афанасьевичем муфт на пять осьмых дюйма и о трех днях, проведенных вместе с ним в поезде. Я рассказал Марии Сергеевне, что Иван Афанасьевич сначала был сильно не в духе, но к концу пути заметно повеселел и даже сыграл два раза в домино.