- Абер дас ист ничево-о...
- С электронными фантомами, - продолжал Владимир Григорьевич, - наверное, легче. Может быть, с живой Марецкой я бы не справился, но с синтезированным, так сказать, бесплотным духом... Но нет, поправил я себя, если фантом - точная копия, от этого его характер покладистее не станет.
А может, я стану профессором русской литературы двадцатого века, и хохотушки-студентки будут смотреть на меня влюбленными глазами и шептать: представляете, он знал самого Василия Гроссмана. А может, я стану штурманом космоплана и облечу все небо, чтобы найти, куда попадают после нас лучшие наши воспоминания...
Я вышел на улицу, и в который уже раз упругий травяной газон наполнил мою душу мистической радостью. Я пошел по направлению к темной полоске леса, что казалась театральной декорацией, заменявшей горизонт.
А может, хватит с меня счастья идти вот так по траве, ни о чем не думая, ни с чем не сражаясь, ни о чем не мечтая.
Впереди с легким жужжанием ползла большая оранжевая черепаха. Я подошел к ней.
"Простите, - сказала черепаха, - я газонокосилка два-одиннадцать, подравниваю лужайку. Разрешите, я объеду вас?"
"Объезжай", - вздохнул я.
А что скажет мне тот театральный лес, если я дойду до него? Здравствуйте, я лес номер три дробь пять, создаю тень и выделяю кислород, разрешите покачать ветками?
Не получался у меня почему-то праздник души, вон даже хохотушки-студентки не расшевелили. Я пошел обратно. А может быть, я уже утратил способность радоваться жизни? Может быть, мне придется явиться в центр психокорректировки и попросить сделать мне инъекции оптимизма и дать пилюли для душевного веселья?
О, господи, вздохнул я, когда же кончатся мои рефлексии? Господь, как обычно, ничего не ответил. Очевидно, он не считал мое душевное смятение вопросом первоочередной важности. А может, просто помощники не докладывали ему мои просьбы.
В комнате меня ждала Соня.
"Дедушка, - сказала она, - дедушка..."
"Что, дочка?"
"Мне показалось, ты был грустный..."
"Я! Грустный?"
"Да. Может быть, ты сердишься на меня?" - Она посмотрела на меня, моя далекая прапрапраправнучка, и глаза ее были испуганные и нежные. Она, казалось, ласкала меня взглядом.
"За что ж я могу сердиться на тебя, девочка?"
"Не знаю... Может быть, за то, что я вторглась так... неожиданно в твою жизнь..."
"Но ведь ты хотела мне добра. Когда ты говорила давеча на суде, я даже не мог сдержать слез..."
"Я видела. Не знаю, дедушка. Я так мало знаю, мало пережила и так мало понимаю. Бывает так, что люди сердятся, когда кто-то вторгается в их жизнь, даже для того, чтобы помочь им?"
Милый мой трогательный потомок, милый мой проницательный потомок, подумал, я, каким же чувствительным прибором бывает любящее, доброе сердце.
"Я не сержусь на тебя, Сонечка. И обещаю тебе, что что бы со мной ни случилось, в последний свой сознательный миг я подумаю о тебе с признательностью и любовью".
"Спасибо, дедушка. - Она обняла меня и поцеловала в щеку слегка шершавыми теплыми губами. От нее пахло солнцем, водой, молодостью. - Ничего, что я называю тебя дедушкой? Может, тебе это неприятно?"
"Господь с тобой, доченька..."
Она внимательно посмотрела на меня и наморщила милый свой лобик.
"Это бог. Когда-то ведь люди верили в бога, вот и остались эти слова".
"А, да, да. Я знаю, что такое бог, я читала. Наверное, он был как наш идеал".
"Идеал?"
"Прости, дедушка, так трудно все время помнить, что ты из другого мира и не знаешь того, что кажется нам само собой разумеющимся. Идеал..."
"Я знаю, что такое идеал".
"У вас тоже были идеалы?"
"Конечно. Не у всех одинаковые, не у всех достаточно достойные, но были. Когда я был совсем еще мальчишкой, мои идеалом был мой соученик. Его звали Ленька, а кличка была Китаец. Он поразительно умел плевать сквозь зубы: заряд слюны вылетал из его рта с восхищавшим меня цыканьем, и он мог попасть в цель метра на два, если не на три. Кроме того, он не просто курил, он умел выпускать дым кольцами. Кольца были круглые, туго свитые, и он заставлял каждое следующее пролететь сквозь предыдущее. К тому же он был физически сильным мальчишкой, а я - щупленький цыпленок, и его покровительство придавало мне вес не только среди остальных ребят, но даже в собственных глазах.
Школа наша была во дворе старинного монастыря, расположенного на холмике, и я иногда выходил на остатки крепостной стены, смотрел вниз на площадь и выпячивал свою узенькую грудку, потому что воображал себя под покровительством Леньки всесильным..."
"Как смешно ты рассказываешь. Значит, ваши идеалы были живые?"
"Не обязательно. Иногда это были литературные герои или подлинные люди, но жившие раньше".
"Но как вы тогда с ними разговаривали?"
"С идеалами?"
"Да".
"Никак, разумеется".
"Как странно. А мы все время мучаем наши идеалы расспросами, спрашиваем совета, рассказываем о наших делах".
"И они отвечают?"
"А как же, конечно. На то они и идеалы".
"Кто же они, ваши идеалы?"
"О, у каждого свой идеал. Мой идеал, например, это Ксения Сурикова".
"Кто это?"
"Ах да, какая я действительно глупая! Ксения Сурикова была врачом на Второй марсианской станции. Однажды там неожиданно вспыхнула неизвестная эпидемия. Она не оставила заболевших, была с ними до последней их минуты".
"И что с ней случилось?"
"Она погибла с ними, хотя в любой момент могла покинуть станцию".
"И ты с ней разговариваешь?"
"Конечно".
"Как же?"
"Мы вводим наши идеалы в компьютер, все, что известно о них, и когда нам нужно, компьютер воссоздает наш идеал. Я не хотела говорить об этом на суде, это моя тайна, но перед тем, как уговорить Сергея сделать пробой и отправиться к тебе, я советовалась с Ксенией".
"И что она сказала?"
"Она сказала: "Плюй на инструкции, деточка". Она почему-то всегда зовет меня деточкой".
Я кивнул. Ксения Сурикова вполне могла быть и моим идеалом. Что за мир...
"Ну, и, конечно, у нас есть наш общий идеал!"
"Общий идеал?"
"Да, общий. Все наши личные идеалы синтезируются специальным компьютером в общий. Это уже не конкретная личность, как моя Ксения Сурикова. Это абстрактный идеал".
"Что значит "абстрактный"?"
"Этот идеал - не личность, не человек, пусть даже созданный компьютером. Это общая идея. Это наш общий знаменатель, если так можно выразиться".
"И вы к нему обращаетесь?"
"А как же! Когда трудно, когда смутно на душе, когда одолевают сомнения, когда личный идеал не приносит успокоения, мы обращаем наши мысли к нему".
"И он... помогает?"
"А как же, дедушка! Его слова подобны спокойному грому, как сказал один наш знаменитый поэт. Потому что слова рокочут, они сложены из миллионов наших идеалов, наших мыслей, знаний и чувств. Он всегда придет на помощь, всегда, но с самого раннего детства нас учат звать его только тогда, когда действительно трудно".
"Почему?"
"О, это часть нашего сознания. Он не может говорить сразу со многими, у него всего лишь тысяча каналов, а нас миллиарды. Мы обучены всегда уступать ближнему, и даже малые дети знают, что, заняв канал к Общему, мы заставляем ждать других... Это... я не знаю, дедушка... Это как бы наша натура. Обеспокоить Его по пустяку - все равно как... как украсть что-то... Украсть у кого-то, кому это действительно нужно".
"Я понимаю..." - сказал я. Новый виток человеческой спирали. Человечество экономно. Нужные идеи оно не выбрасывает, оно лишь подымает их на достойную себя высоту.
"Ты не устал?" - Соня посмотрела на меня, поптичьи склонив головку на плечо.
"Нет, милая деточка. Можно и я так же назову тебя?"
"Конечно. Если ты не устал, я хотела показать тебе дерево".
"Дерево?"
"Никак не могу запомнить, как правильно: генеалогическое древо или дерево. Я попросила компьютер обыскать все архивы. Представляешь, какая это долгая работа, проверить все нужные архивы за двести лет. Ведь уже к концу вашего века большинство данных начали вводить в компьютерную память. Сейчас посмотрим, что получилось. - Она нажала кнопку, вспыхнуло окно. - Заказанное генеалогическое древо. Или дерево, если готово".