Но это было давно, лет семьдесят назад... Нет, поправил я себя, не семьдесят лет назад, а скорее наоборот, я буду сидеть рядом с мамой в жалком заезжем шапито только через полвека...
Но было, будет, какая в конце концов разница. Важно, что, как и тогда, я снова испытывал страх, что это яркое чудо кончится, что вот-вот рояль с музицирующей морщинистой обезьянкой плавно спланирует вниз, погаснет яркий свет, и снова наступит будничный мир, в котором здравый смысл самодовольно озирается вокруг, а не скулит, униженный и посрамленный, у моих ног.
Тем временем музыка оборвалась, потому что теперь рояль, стул и старый лорд плыли в воздухе порознь. При этом рояль продолжал жестяно отбивать все тот же танец, а обезьянка делала беспомощные движения руками и ногами и заливалась при этом смехом.
Это было уже слишком. Все имеет пределы. Я уже исчерпал свои резервы удивления, одна за другой во мне отключались какие-то пробки, и я бессмысленно и бесчувственно глазел, как лорд и его стул опустились на ковер, а рояль продолжал висеть, покачиваясь. Словно во сне, словно сомнамбула, я подошел к роялю и потянул его вниз за ножку. Куда там, он и не думал опускаться.
"Осторожнее... гм... мистер... - сухонький старичок потянул меня за рукав. - Не дай бог, рояль может..."
"А? - пробормотал я. - А, да, да, конечно".
"Можно опустить рояль?" - спросил Хьюм.
"Конечно, дорогой Хьюм, - засмеялся лорд Литтон, - это было просто замечательно. Если бы кто-нибудь сказал мне, что я буду играть, вися в воздухе, я бы поставил тысячу гиней, что это невозможно".
"Если вы не устали, леди и джентльмены, я бы хотел показать вам, что и сила огня отступает перед теми силами, которые выбрали меня для своего проявления".
"Как отступает?" - спросила дама с высокой седой прической.
"Очень просто. Огонь перестает быть огнем и перестает жечь".
"Вы гасите его, ха-ха-ха?" - засмеялся лорд Литтон.
"Нет, сэр. Когда сталкиваются две силы, побеждает та, которая не слепа..."
"Вы выражаетесь загадками, дорогой Хьюм".
"Увы, я ничего не могу сказать яснее".
"Почему?"
"Потому, сэр, что я не знаю, как все это происходит".
"Вы не знаете, как подымаете в воздух все эти предметы и даже людей?" - недоверчиво воскликнула миссис Прайс.
"Именно так".
"Как странно", - пробормотала леди с высокой седой прической.
"Гм... однако же", - буркнул краснолицый и пожал плечами.
"С вашего разрешения, леди и джентльмены, я подойду сейчас к камину".
Хьюм аккуратно отставил в сторону от каминного очага экран с охотничьей сценой на нем, и я почувствовал, как от огня пахнуло жаром. Медиум вынул из подставки длинные каминные щипцы - не то, чтобы я когда-нибудь видел раньше каминные щипцы, я просто догадался о том, что это, - и разворошил угли. Посыпались искры. Хьюм сделал еще шаг к каминной решетке, и я непроизвольно напрягся, словно желая остановить его. Но он опустился на колени, протянул руки к огню, набрал полную пригоршню углей и поднес их к своему лицу.
Я не трусишка. Меня всегда забавляло, как моя бедная Наденька зажмуривала в кино глаза, когда на экране в кого-нибудь стреляли или кому-нибудь втыкали в спину или куда-нибудь еще нож. Но тут и я не выдержал. Не мог я спокойно смотреть, как вопьются сейчас раскаленные угли в слабую человеческую плоть, как на мгновение вспыхнут мошками в огне ресницы и брови, как вытекут глаза. Это ведь было не кино. До братьев Люмьер было еще далеко, еще дальше до фильмов ужасов.
"Хватит! - крикнула миссис Прайс. - Остановите безумца!"
"Однако же!" - рявкнул красномордый.
"Боже, боже, боже", - стонала пожилая леди с высокой седой прической, а сухонький старичок начал громко икать.
"Хьюм! - скомандовал лорд Литтон. - Можете заниматься самосожжением где угодно, но только не у меня в доме".
"Слушаю, - сказал Хьюм и опустил руки. На лице не было ни следа ожогов, разве что оно чуть раскраснелось, то ли от угольков, то ли от реакции присутствовавших. - Уверяю, леди и джентльмены, я вовсе не страдал и не истязал свою плоть. И чтобы вы поверили, я прошу кого-нибудь взять из моих рук вот этот красненький уголек", - медиум протянул ладонь, на которой лежал уголек. По поверхности его муарово пробегали искорки.
"Э, нет, Хьюм, - засмеялся лорд Литтон, - меня вы на это не подобьете, ха-ха-ха..."
"Он же горячий", - отшатнулась мисс Прайс.
Почему-то все взоры в эту секунду обратились ко мне. Гости лорда Литтона, очевидно, считали, что на роль огнепоклонника больше всего подходит русский варвар. Пусть граф, но явно варварский граф.
"Не бойтесь, господин Харин", - мягко сказал Хьюм. Слово "господин" он произнес по-русски, и была в этом "гаспэтине" какая-то поддержка, какая-то общая тайна, как будто хотел он сказать: не бойся, уж мы-то, избранные, друг другу вреда не причиним.
Знал я, видел, что бояться нечего, что только что на моих глазах прижимал он целую пригоршню жгучих угольев к лицу, и все-таки стиснул я губы, заставляя себя протянуть руку. Знать-то знал, но древний инстинкт дергал за мускулы: ты с ума сошел, что ли, ведь обожжет...
Хьюм улыбнулся, заговорщицки подмигнул мне и перекатил уголек на мою ладонь. Я напрягся, как перед болезненным уколом. Но укола не последовало. Глаза мои видели на ладони начавший тускнеть красный уголек, а болевые центры молчали, потому что никто не вопил им: больно!
"Я понимаю, - сказал Хьюм, - что у кого-нибудь из вас может создаться впечатление, что уголек вовсе и не горячий. Сейчас мы проделаем эксперимент. Есть у кого-нибудь листок бумаги?"
"Возьмите", - старая обезьянка протянула в сморщенной лапке газету. Мне показалось, что была это "Таймс".
"Благодарю вас, сэр. - Хьюм аккуратно оторвал лист, отделил от него половину и повернулся ко мне. - Бросьте сюда уголек, сэр".
"С удовольствием", - прокаркал я. Хоть уголек и не жег меня, но все мое естество жаждало побыстрее освободиться от него. Я бросил уголек на газету. Листок на моих глазах начал коричневеть вокруг него, темнеть, корежиться и вдруг вспыхнул веселым огоньком. Послышались аплодисменты.
Мы возвращались вместе с Хьюмом после сеанса. Он опять предложил пройтись, и я согласился. Дождя не было, но воздух был насыщен влагой, и холодный ветер заставлял меня поеживаться. Я вспоминал ужин после сеанса и снисходительное добродушие хозяина по отношению к Хьюму. Нет, он не оскорблял его, но он и не давал забыть, кто есть кто. Часом раньше бледный молодой человек мог бросить вызов силе тяжести и жару огня, но вызов титулу и состоянию бросить он не мог... Хьюм словно ответил моим мыслям:
"Порой мне кажется, мистер Харин, что я глубоко несчастный человек..."
"Почему?"
"Потому что я не беру денег".
"Не понимаю".
"Как вам объяснить... Вы, наверное, слышали, что я пользуюсь определенным успехом, меня приглашают в лучшие дома, я имел честь быть принятым папой римским, Наполеоном Третьим, вашим царем Александром Вторым. Я знаю, что почти все аристократы тем не менее относятся ко мне, как к фокуснику. Пусть к необыкновенному, но к фокуснику. И не дают мне забыть о моем происхождении. А я все тщусь и тщусь доказать им, и скорее всего себе, что я ровня им. Именно тщусь. Умом я понимаю, что никогда ничего никому не докажу, но какая-то дьявольская гордыня разъедает мою душу, как уксус. И только со своей Сашей я счастлив. Мне ничего не нужно доказывать ей..."
"Но деньги..."
"Да, деньги. Если бы я хоть раз получил гонорар, все эти аристократы вздохнули бы с облегчением. Все бы стало на свои места. Мне бы вручали после сеанса конверт и выпроваживали через ход для слуг. Все было бы неизмеримо проще. А так... Я ведь знаю, что веду себя глупо, что я тщеславен, но ничего не могу с собой поделать... Надеюсь, вы простите меня за это излияние..."
"О чем вы говорите, мистер Хьюм".
"Не знаю, почему я так откровенен с вами... Может, потому, что у меня ощущение... - Хьюм вздохнул, - как бы выразиться... что вы все равно знаете меня... Ваши предсказания... И потом мне почему-то кажется, что мы больше не увидимся..."
"Я скоро возвращаюсь домой", - сказал я.
"Я открою вам маленький секрет. Скорее всего меня так тянет к себе высшее общество, потому что мой отец был аристократом. Моя бедная матушка несколько раз намекала мне, что я незаконнорожденный сын графа Хьюма. Не знаю, может быть... Но он ни разу не сделал даже попытки повидаться со мной... Сначала я испытывал почти ненависть к матушке, а теперь мне кажется, что она сама страдает еще больше меня..."