С мальчишкой на троне Андрей Иванович новел игру тонкую. То, что приставлен он светлейшим для надзора, открывало редкие возможности. Следовало все рассчитать до мельчайших подробностей, подобрать ему в фавориты такого молодого негодяя, как Иван Долгорукий. Пусть тот растлевает мальчишку, настраивает против Меншикова, получая, конечно же, инструкции от своего бесценного дядюшки князя Василия Лукича, жаждущего власти.
Петр II не по летам крупен: высок ростом, хорошо сложен, с длинными ногами. Парик удлинял его и без того продолговатое лицо. «Дедовы», очень круглые, глаза глядели надменно, в упор, словно желая смутить того, на ком остановились. На лице с детски припухлыми губами всегда написано осознание монаршей, богом данной власти, своей правоты во всем, требование повиноваться безоговорочно, превосходство над окружающими, призванными подчиняться его желаниям.
Вероятно, поэтому подросток вздергивал крутой подбородок, шагал решительно и величественно. Спесивец, в котором следовало раздувать эту спесь, а затем направить ее против Меншикова.
Фаворит, князь Иван Долгорукий, — юноша на несколько лет старше Петра, атлетического сложения, горбоносый, с тонкой кожей лица, — Петру пришелся по душе. Он осыпал его милостями, возвел в действительные генералы, дал ордена Андрея Первозванного, Александра Невского.
Иван многоопытен, горазд на выдумки в развлечениях. То они вместе сутками гонялись в лесу за кабаном, то ночами тайно пили вино, то Иван распалял воображение юнца рассказами о прелестях своей сестры Кати, которую недавно видел голой в мыленке. «Ты ведаешь, как она тебя любит?» — приглушая голос, спрашивал он.
Самому-то Ивану Катька не нравилась: глаза выпуклые — пуговицы голубые, голос писклявый. Кудряшки она то и дело ожесточенно ворошила пальцами, а на румянец тошно было глядеть — сущая кукла. Они вместе воспитывались в Варшаве, в доме деда, и Катька еще тогда осточертела Ивану. Но стать братом императрицы…
Упиваясь, слушал Петр рассказы фаворита об отрочестве шведского короля Карла XII, любителя охотничьих гонов. О том, как тот в одной рубашке, с саблей наголо, ворвался на коне в зал, где заседали сановники…
Петру пуще всего были по душе пение охотничьего рога, похожий на лязг лай собачьей своры, спущенной с поводков. Вот была бы потеха ворваться с этой сворой в Военную коллегию или даже на заседание тайного совета и наделать там шума!..
А то еще Иван рассказывал, как юный Карл озоровал, ночами вламываясь в дома жителей Стокгольма, бил стекла в окнах, поджигал парики прохожих.
И Петр с Иваном дуровали, напялив маски и потешную одежду, пугали людей на ночных улицах.
Остерман прекрасно видел, что происходит, однако не перечил, не пресекал подобные забавы, а если иногда что-то и запрещал, то не от своего имени, а от имени Меншикова, чтобы вызвать недовольство им, а самому иметь право почтительно и всенижайше доложить светлейшему о принятых мерах. По каплям вливал он в мальчишеское самолюбивое сердце яд неприязни к опекуну.
Будто бы невзначай и словно бы даже радуясь, сообщал, что принцессе Марии теперь выделили из казны на содержание ее двора тридцать тысяч рублей ежегодно, что по распоряжению Меншикова в календарь внесены имена княжеского семейства наравне с особами царской семьи, с означением года рождения.
— Будущую супругу вашего величества рядом с вами упоминать станут в церквах на ектениях, как благочестивую великую княжну Марию Александровну, нареченную невесту императора.
А Петр не хотел и слышать о ней, мечтал о Катеньке Долгорукой, мечтал сбежать из меншиковского дворца. Мысль об убитом отце, пленнице бабке сидела в нем ноющей занозой. Остерман же тихо, доверительно сообщал, что бабку Евдокию Лопухину охраняют в Шлиссельбурге двести человек крепче прежнего, и отрок давал себе молчаливую клятву вызволить ее, старался уклониться от встреч с Меншиковым, неожиданно и резко прерывал аудиенции с ним.
Когда светлейший не разрешил ему самостоятельно распорядиться крупной суммой (Петр хотел подарить ее любимой сестре Наталье) и сказал:
— Надо знать употребление таких денег, — Петр затопал ногами, срывающимся голосом закричал:
— Как смеешь ты указывать мне!
Меншиков с трудом скрутил себя:
— Но, государь, казна истощена…
У мальчишки вздулись жилы на шее, выпучились, как у деда, глаза. Выбегая из комнаты, он крикнул:
— Я тебя научу помнить, кто я!
И потом говорил Ивану, а тот передал недругам светлейшего: