— Не идет!
Николай Александрович прикорнул. Где сейчас братья, что с ними? А Рылеев, Арбузов? Как, наверно, волнуется матушка. Успела ли возвратиться в Кронштадт Люба и рассказал ли ей муж о том, что произошло? Небось спит безмятежно главный радетель российского флота фон Моллер. А великому артисту Аполлинарию грезится, что он получает внеочередное чиновничье звание.
Бестужев открыл глаза, пошевелил затекшими руками. Луна лила синий свет на лед Невы. Сколько трупов исчезло в ее прорубях?..
Они въезжали в город. Застыли громады домов. За их окнами торжествовали победители, горевали побежденные. Лились женские слезы, надрывались сердца. Вместо сожженных писем и дневников стыли в холодных каминах груды пепла. Писало доносы извечное племя наветчиков.
В какую из квартир, гремя саблями, врываются сатрапы? Кто прощается со своей семьей? Кто ждет стука в дверь и смотрит в окно — не остановилась ли зловещая карета? Десятки их подкатывают в сей ночной час к Зимнему дворцу, волоча улов правдолюбов.
Успела ли Элен сжечь письма, в том числе и Любови Ивановны?
Луна теперь ярко светила над Петропавловской крепостью, шла дозором от башни к башне, проверяла посты у сводчатых ворот, освещала зарешеченные глазницы. На Сенатской неохотно стреляли искрами утомленные костры.
— Приехали! — кучер остановил коней.
«Вуале ту»[42],— сказал себе Бестужев.
Глава пятая
ДВА НИКОЛАЯ
И человек лишен простой свободы
Судить и думать, быть самим собой.
Царь не спал уже третью ночь. Приводили и уводили арестованных… Ему доставляло наслаждение допрашивать каждого из возможных убийц. Он точно знал, с кем как надо себя вести: одного он устыжал, журил, на другого кричал, топал ногами, грозил смертью, третьему обещал за откровение «полное прощение», советовал «подумать о душе». И посылал коменданту Петропавловской крепости Сукину записки: «Содержать строго», «Наистрожайше, как злодея», «Заковать в ручные железа», «Содержать на хлебе и воде».
В конце концов, устав, царь, сидя у ломберного столика, вздремнул, упершись подбородком в ладонь. Сначала ему привиделся учитель детских лет генерал Ламздорф, розгой укорявший его за леность, потом — учения на плацу. Он самолично обучал рядовых своей бригады сорока восьми ружейным эволюциям. Лично проверял неподвижность рук, плеч, линию султанов, вытягивание носков. Любил, чтобы глаза у солдат были остекленелые, остолбенелые. Обучал маршировке тихим, скорым, беглым, вольным шагом. И кричал: «Протоканальи! Ананасом прошли!» А унтер-офицеру грозил: «Помахай, помахай, крендель, а те галуны смахну!»
Проснувшись, Николай подумал, что сон, наверно, неспроста. Если он справлялся с бригадой, то почему не справится со страной? Вся Россия должна иметь единый шаг, взгляд, вскрик… И тогда ему, гвардейцу из гвардейцев, управлять будет просто. Так надо его подданным…
Царь стряхнул с себя сонную одурь, придвинул поближе «Санкт-Петербургские ведомости», лежавшие на столике, еще раз перечитал сообщение в разделе «Внутренние происшествия»: «Вчерашний день будет, без сомнения, эпохой в истории России. В оный жители столицы узнали с чувством радости и надежды, что государь император Николай Павлович воспринимает венец своих предков. Подстрекателям на Сенатской площади, гнусного вида во фраках, и пьяной черни император противопоставил кротость. Но когда увещевания не помогли, великодушный император вынужден был несколькими выстрелами из пушек очистить площадь, восстановив спокойствие, и народ со слезами славит милосердие монарха».
Вот так-то! Он встал, потянулся до хруста. Подойдя к зеркалу, протер безусое, безбородое лица мускусными духами, отчего оно порозовело. Все же дьявольски хорошо, когда тебе еще нет тридцати и предстоит великолепная жизнь. И еще не одна курочка постонет под тобой и будет благодарно целовать его руку, не монаршую, а просто мужчины в расцвете сил.
Он достал из ящика дневник в сафьяновом переплете с золотым обрезом. Страницы дневника были заполнены очень мелким почерком, по-французски. Полистал: «Смотрел развод 7-й роты Финляндского полка», «осматривал казармы», «поехал в конюшни», «объезжал вороную Спекуляцию»… Записи успокоили: в них была размеренность, выверенность, ясность. «Кушали вдвоем с женой у окна, встал из-за стола, дремал, разделся и спал».