— В твоих словах немало правды, Бестужев, — раздумчиво сказал царь. — Но ваш максимализм нельзя принять. Вы замечаете одно дурное, не видя всего хорошего, сделанного верховной властью для блага России. Вы хотите получить все и сразу. Я тоже стремлюсь к установлению более справедливых порядков, но для этого надобно время. Ежели давать больному лекарство не малыми дозами, то это послужит не исцелению, а смерти. Тем, кто желает блага отечеству, следует помнить, что достичь оного можно только трудом и усердной службой. Если каждый человек станет добросовестно и ревностно исполнять обязанности на месте, куда он поставлен, это лучше, чем все прочее, поможет искоренению зла и воцарению добра.
— На всех должностях, которые мне были доверены, я с наивозможнейшим старанием выполнял возложенные на меня обязанности. Как, впрочем, и все мои товарищи, — сказал Бестужев. — Но одного ревностного труда оказалось недостаточно. Им порочных царедворцев не превратишь в добродетельных, рабство в вольность, а деспотизм в народоправство. Где управляет деспотизм, там законом становится утеснение. Сказывали, что покойный император в парижском салопе мадам Рекамье называл себя республиканцем. С его воцарением связывали большие надежды. На открытии Варшавского сейма он обещал россиянам конституцию. Но надежды очень скоро состарились. Вместо свободы народ получил военные поселения Аракчеева, всякое недовольство действиями коего беспощадно пресекалось. Аракчеевщина ненавистна людям. Нет места, куда б не проник хитрый подсмотр временщика, его железные руки душат все честное… Видя, что все законные пути к поправлению зла закрыты, мы и создали тайное общество, дабы ввести новые порядки. Я участвовал в его действиях и готов отвечать за это. Но, умоляю вас, не повторяйте ошибок вашего брата. Верните людям права истинных граждан, кои суть неотъемлемый дар самой природы, и вы обессмертите свое имя в глазах благодарных граждан.
Николай Павлович слушал Бестужева со смешанным чувством антипатии, любопытства и невольного уважения к этому человеку, так не похожему на сотни других, с которыми он сталкивался в своей жизни. Бунтовщик отнюдь не просил о смягчении своей участи, не довольствовался ответами на вопросы о сокровенных мыслях, но еще и пытался обратить его, императора, в свою веру! Какой бы дерзостью это ни звучало, но у Николая все чаще возникала мысль, что такого человека, как совершенно не пекущегося о личной выгоде, гораздо выгодней иметь среди своих сторонников, а не врагов. Выгодней для самого престола…
— Твои советы, Бестужев, стоят того, чтобы их обдумать. Повторяю: я намерен изменить существующие порядки к большей пользе россиян. Но поставь себя на мое место. Много ль сделает монарх, коего окружают лукавцы и своекорыстные царедворцы? Ведь не Аракчееву поручать мне составлять прожекты реформ. Ты мне подал новые и справедливые идеи, во многом открыл глаза. Я же, как никто другой, нуждаюсь в помощи умных и честных людей. И первым из них мог бы помочь мне ты.
— Я? — воскликнул Николай Александрович. — Но как? Я узник, обвиняемый в государственной измене.
— Но я ведь могу и освободить тебя. И сделаю это, если ты обещаешь верной службой мне искупить свой грех. Я слышал о тебе много хорошего. Так употреби с пользой свои способности.
— В том-то и дело, государь, — с огорчением сказал Бестужев, — что вы слишком много можете делать по своему усмотрению. Я же хочу, чтобы каждый поступок проистекал из закона, а не одной вашей угодности. Поэтому вашу милость я принять не могу.
— Что ж, ты и здесь откровенен, — царь встал, давая понять, что беседа окончена, — но я не забуду нашего разговора.
Он подошел к столу, налил вино в два бокала. Поднял свой, а второй подал Бестужеву: