Ее председатель бурбонистый сорокалетний красавец генерал Чернышев обрывисто приказывал:
— Приближьтесь!
Баловень судьбы Чернышев накануне войны 12-го года был резидентом России во Франции. Он уверенно шел по лестнице карьеры, и это следствие было для него важней ступенькой на пути к посту военного министра.
За столом, кроме Чернышева, человек двадцать сиятельных особ в лентах, звездах, эполетах, украшенных бриллиантами величиной в лесной орех, с алмазными знаками Андреевского ордена.
С безразличным, равнодушным лицом восседает престарелый военный министр граф Татищев; покусывает губу судья в собственном деле великий князь Михаил Павлович; подремывает бывший забулдыга Павел Васильевич Кутузов, участник убийства императора Павла I — когда голоса членов комиссии повышались, он, как лошадь, вскидывал голову. Рядом с ним сидел опальный князь Александр Голицын, ныне усердием замаливающий свои былые грехи. Об этом говорили, что был он давно под пятой у супруги и однажды, когда они ехали в открытой коляске и повздорили, она стянула с его головы парик, бросила на мостовую, а кучеру крикнула: «Гони!»
Крайним слева сидел генерал Дибич, больше всего интересовавшийся — был ли замешан в тайном сговоре его соперник Ермолов?
— Ваша священная обязанность, — гулко произносил одну и ту же фразу Чернышев, — всегда говорить истину.
— А иначе нам недолго и закатать, — обещал Дибич, — и влепить…
«Бой мой, — думал Николай Александрович, глядя на эту компанию, — губители России! Каких управителей терпит народ! Неужели он не заслуживает ничего лучшего…»
Тучный Татищев, положив ладони на живот, возвышающийся над столом, самодовольно говорит Бестужеву:
— Все это вы почерпнули из вредных книг… Я во всю свою жизнь, слава богу, ничего не читал, кроме святцев, а вот, видите, ношу три звезды.
При этих словах Татищева Бенкендорф, сидящий неподалеку от него, стыдливо потупил глаза и беззвучно побарабанил пальцами по столу.
И опять град вопросов, как перекрестный огонь. Кто основатель общества? В каком году его основали? Кто входил?
Отвечать следовало быстро, иначе объявят запирающимся.
Пожалуй, только один седовласый генерал Мордарий Васильевич Милюков поглядывал на Бестужева сострадательно, но никак не мог проявить свое сочувствие. Здесь оно было бы принято с подозрением. Члены комиссии хорошо знали, что государь о Никите Муравьеве говорил — «закоснелый злодей», о Пестеле — «изверг», о Сергее Волконском — «лжец и подлец».
Бестужев не однажды думал, что подобное следствие — насмешка над законом.
И действительно, заключенные были лишены защиты, заступничества законоведа. Оправдания отвергали, показания вымышляли, подтасовывали, отбирая из них только то, что против обвиняемых. Никакого истинного дознания.
А на какие уловки шли! Именем государя обещали помилование за откровенность. Поносили и угрожали. Тайное общество стремились принизить и оговорить. Грозили очными ставками.
Родственники заключенных, введенные в заблуждение любезностями царя, посылали им письма, раздирающие душу, воздающие хвалу монарху. «Верь его милосердию! Будь доверчив к его великодушию, — писала мать к сыну, — государь назначил мне пенсию».
Жена царя оказала денежную помощь жене Рылеева, послала именинный подарок его дочери, и это скоро стало известно всему Петербургу. Царь разрешил семидесятилетнему отцу Оболенского послать письмо сыну в каземат и тем добился от Оболенского-младшего покаяний и новых имен членов тайного общества.
Тех же, кто пытался упорствовать, пытали кандалами, казематами, «устрожающим режимом». Бесстрашный командир егерского полка, герой 1812 года полковник Булатов размозжил себе голову о стену, после того как назвал несколько имен товарищей.
А кто-то произносил покаянные слова: «Непроницаем был мрак, меня обнимавший», «Не понимаю, как позволил увлечь себя», «Бог наказал меня, я впал в печальное легкомыслие и постыдное минутное заблуждение», «Не в силах противиться жестокому угрызению»…
Скрывавшиеся после разгрома на Сенатской сами приходили во дворец сдаваться, считая, что «постыдно отделить свою судьбу от участи, ожидающей товарищей по тайному обществу».
И пошли письма: «Пишу строки, окропленные слезам и повергаю к стонам правосудия мои строки заблудшей овцы». А Пестель даже признался, что на Тульчинском кладбище зарыли они свою программную «Русскую правду».