— Вызволишь, Алексашка? — Огонь свечой метался в царевых глазах, сам же и ответил: — Вызволишь!
И поручил ему сбрасывать колокола, в пушки да мортиры переливать.
— Главное — быстро! Главное, поручик, быстро!
И он, не мешкая, понимая, что делает сверхважное государственное дело — выручает Россию, — помчался, тараном сметая с пути поповское отродье, кликуш, всех, кто мешал. И сбрасывал жалобно стонущие колокола, и сам их грузил на сани, вез к печам. Надев кожаный фартук, раздувал огонь в горнах, лил металл в формы. За год сделали триста орудий, и царь позже, обнимая его, глядел с нежностью и гордостью, будто своими руками вылепил птенца и вот любовался, что сотворил. Этот сделает через «не могу», вернее верного, — единомыслец. Петр не склонен был к размягченным разговорам по душам, но на этот раз словно прорвалась тугая душевная плотина и он сказал:
— Умеешь ты, Данилыч, развеять мрак сомнений… Теперь загремим против шведов полезным отечеству звуком… Новое дело поручаю: помогай надзирателю артиллерии Виниусу.
А потом снова мчался Меншиков на фабрики — суконную, парусную, кожевенную, на денежный двор, ревельскую стройку — именем царского указа, своей неуемной энергией наводить порядок.
…Умирающая застонала. Александр Данилович поглядел на нее с опаской: не отдала бы душу богу раньше, чем подпишет еще один, главный указ — о том, что царем становится одиннадцатилетний цесаревич Петр, при непременном обручении с дочерью Меншикова Марией.
Дьявол его надоумил недальновидно приглядеть для Марии молодого Петра Сапегу — сына разбитого им при Калише литовского графа. Даже поторопился внести семье Сапоги брачный залог — 80 000 червонцев. Но Катерина взяла того Петьку женихом для своей племянницы Софьи Скавронской, из казны залог восполнила.
Теперь Мария со временем станет императрицей, а он, считай, «нареченным тестем», регентом. Да еще сына своего женит на царевне Наталии. Когда объявил Марии о готовящейся помолвке, о счастье, так она, дура, в оморочь, а потом сутками ревмя ревела. Сапегу оплакивала? Или кто другой есть? Мозги курячьи! Императрицей будет, в ноги за эту отцовскую заботу след кланяться, а она… Да бог с ней, были помехи и поважнее девичьих слез.
…Волчий вой подняли бывшие дружки и союзнички, проведав о его намерении. Толстой, Бутурлин, Апраксин и иже с ними из кожи вон лезли, чтобы помолвку сорвать, корону отдать Анне или Елизавете. Тогда б сами корабль повели. Они становились на его пути к власти.
Новым заговором запахло. Да он никому опомниться не дал. Со своим недавним союзником, а теперь новоявленным недругом, графом Петром Андреевичем Толстым, вмиг расправился. Позавчера Катерина, не читая, подписала указ о лишении старца Толстого, как изменника и клятвопреступника, чинов, богатств и ссылке в Соловецкий монастырь. А ведь в какой чести был: вывез в свое время из Неаполя беглого царевича Алексея, вел по его делу дознание, докладывая Петру. Тайной канцелярией управлял… Теперь сгинет вместе с сыном Иваном в земляной яме, куда хлеб и воду на веревке опускают.
И свояка Антона Девиера, исхлестав кнутьем, упек в Якутск, в Жиганское зимовье, — никакие мольбы его жены Анны, родной сестры Александра Даниловича, не помогли. И старика Бутурлина — в дальнюю деревню… А графа де Санти — без суда и указа заковали в кандалы «по подозрению в тайном деле»…
Меншиков ожесточенно поковырял мизинцем в волосатом ухе. Язвительная улыбка тронула его губы: «Уготовил я им старость. Те, что остались, теперь притихли, небось, насмерть спужались».
Как вопили тогда Девиер и Толстой, что он, Меншиков, с боярами-де снюхался, а своих друзей предал!
«Что ж, может, по-вашему, так оно и есть. Да только не вам, поганкам, овцам шелудивым, поперек дороги мне становиться! И что вам заказано, то мне сам бог велел!
Важен не род, а что у тебя в черепке. Или напрасно вывели мне латынью на гербе: „Доблесть — путеводительница, счастье — спутник“? Всю жизнь мне счастило. Так почему бы и теперь?.. Кто иной лучше моего достроит Петрову храмину? Прилежание и неусыпные труды приложит? Был подсудный, стану несудимый… Не вам, дремливым, чета…»
В покое пахло лекарствами, горячим воском. Майский ветерок с Невы не в силах был развеять этот запах, только поддувал занавески да колебал тусклое пламя свечей, потрескивающих в бронзовых жирандолях.
Меншиков ногой посунул под ложе таз с набухшими черными пиявками. Их ставил императрице молодой французский лекарь Арман Лесток, сейчас тоже сидящий в кресле, только по другую сторону ложа.