Крюковский, спрятав конверт за борт мундира, тоненьким юношеским голосом крикнул:
— На подводы!
По возвращении в Раненбург Мельгунов немедля известил Остермана, что все сделано вточь по инструкции, и просил вице-канцлера посодействовать в получении ста десяти дворов, прежде принадлежавших Меншикову на Орловщине.
Для натуры Меншикова бездеятельность была смерти подобна.
Он и больным не вылеживал, а здесь вдруг — остановка на полном скаку. Ум требовал действий, тело — движения, а он обречен на бездействие. Это было мучительно. Наверное, так же чувствовал бы себя боевой конь, навсегда втиснутый в узкое стойло.
Дарья таяла не по дням, а по часам, уходила из жизни, и никакая сила, видно, не могла ее спасти, да и не было лекарств и лекарей. Пытались слезы ее остановить, прикладывая ко лбу крутое обшелушенное горячее яйцо, да не помогло.
В Нижнем Новгороде ее на руках перенесли в баржу, и там она лежала, вперив в небо ослепшие глаза, не проронив ни единого стона. Пухлина ног, рук уже спала, и теперь Дарья Михайловна словно бы усыхала.
Мария все время сидела рядом с матерью, держа ее руку в своей и будто тем не давая уйти из жизни. На виду у этого горя собственное казалось Марии ничтожным, и она молчаливо, страстно молилась: «Господи! Не забирай у нас матушку. Господи, прошу тебя».
Но Дарью Михайловну вовсе покинули силы, и, когда баржи причалили к верхнеуслонской пристани, в двенадцати верстах от Казани, она только и произнесла перед смертью: «Алексашенька…» — неведомо, мужа звала или сына.
Ее внесли в избу-завалюшку, положили под образами. Слюдяное оконце с трудом пропускало свет, в избе пахло сухими травами, застоялым дымом. На дворе мальчишки свистом сгоняли голубей с крыши. Дарья лежала, как уснувший после долгого плача ребенок, и на ее теперь маленьком лице написаны были покой, умиротворенность.
Александр Данилович — седой, обрякший — стоял над ней в немом горе. Если ранее он только и думал — может, возвернут гвардейцы, может, из прежде пригретых кто заступится, может, к власти в Питербурхе кто другой придет или смягчит приговор Верховный тайный совет, — то теперь, у изголовья мертвой Дарьи, все это отодвинулось. Неотрывно глядя на меловое лицо жены, он говорил неслышно: «Прости, Дарьюшка, что судьбу твою и детей порушил, прости… Кабы можно было возвернуть прошлое, все отдал бы по своей воле, только б жила ты, счастливы были дети».
…В полдень гроб с телом Дарьи понесли к деревянной церквушке на косогоре у реки.
Застыли в белом майском наряде яблони, окропленные быстротечным дождем. Пьянило чистое дыхание Волги, катящей вечные волны. Птицы пением славили весну. Легкокрылые тучки беспечно плыли по голубому небу, перехваченному семицветным кушаком радуги. В палисадах фиолетово цвела сирень-синель, и ветерок шевелил ее гроздья.
Все было, как всегда, только не было Дарьюшки, только в гробу под рукой ее лежала записка с именем помершей.
Он упал лицом на ее грудь и застыл. «Далеко же занесла тебя смерть, горлинка моя, свет мой и радость».
Выла Тимуля. Судорожно дергалось одутловатое лицо Мартына.
Мария припала к матери. Жалобным, детским голосом вскрикивала, вопрошая и умоляя:
— Матушка… Неужто никогда боле не увижу тебя, матушка?..
Вонзаясь в сердце, входили гвозди в гроб, вколачиваемые безразличными руками. «Матушка… Матушка…»
Вокруг стояли солдаты конвоя, дворовые, жители села, сиротски тулились друг к другу чада. Мария, оторвавшись от матери, прижала к себе сестру, брата, словно давая обет, что отныне берет на себя заботу о них.
Издали неотрывно смотрел на Марию розоволикий поручик Степан Крюковский. Он недавно похоронил мать и понимал горе этой девушки, может быть, больше, чем кто-нибудь другой. Понимал, как трудно ей будет в Сибири, среди грубых людей, в тяжкой жизни не для ее хрупких плеч.
Во всем пути старался Крюковский как мог облегчить ее участь, пытался заговорить. Но Мария пугливо сторонилась, отвечала односложно, словно через силу.
Поднимался от кадила синевато-сизый дым, священник трижды бросил лопатой землю в яму с гробом, каждый раз крестя лопату. На гроб посыпались комья. Кормилица Анна воткнула в холмик небольшой крест.