— Что же за чудодей такой?
— Да директор же, говорю!
— Ой!
— Вот тебе и ой. Сам ума не приложу. Хошь, верь, а хошь, не верь, а получается, тигрюшка его навела — показания такие были, следы. Потому я и пришёл. Останусь, ждать его буду, следить. Своё отыму, дай токо срок.
— Как это останешься? Где? — напряглась Татьяна.
— В подполье у тебя поживу, втихую. А ты на случай, ежели кто взойдёт, петли на дверях водой полей, чтобы скрипели. Услышу и затаюсь.
— Удумал! Да тебя по всем краям разыскивают — вины на тебе!… А теперь ещё пуще искать будут! — Татьяна осеклась, поняв, что проговорилась о своей догадке. Муж тяжело посмотрел на неё, выдержал паузу.
— Теперь, говоришь? А ты… А ты и подозревать меня ни в чём не моги, предупреждаю. Тебе же лучше. И главное, помалкивай.
Полная луна висела над дугой бодро шагавшего мерина Василь Васильича. Участковый правил; Белов, накрытый тулупом, пытался подремать, чтобы скоротать время, но у него ничего не получалось: сон перебивали мысли, вызванные невесёлыми сведениями, которые сообщил Иван Алексеевич.
— Никак в голове не укладывается! — в сердцах сказал он. — Своекорова нет! Человека-то какого! Сдержанный, приятный, ну он просто нравился мне! И ведь соглашался кордон своими силами строить. А объездчик был бы — лучший!
— А это ты не скажи, что сдержанный, — отозвался Мерное. — Наоборот. Задиристый был Степан, это известно. Ну, правда, задирался по справедливости, так что я ничeгo плохого про него никогда не слыхал, а всё ж таки… Врага в самый раз мог нажить подлого, какой, если без свидетелей, на любое дело способен.
Участковый говорил убеждённо, но вовсе не о том, о чём ему хотелось бы. В его-то версии отчётливо и упрямо маячила фигура Щапова!
Прокуратурой уже велось следствие, но пока не пришло ещё время, чтобы соединилось присутствие на заимке, незадолго до убийства, директора заповедника Белова и передача в милицию найденного в тайге клада неким гражданином, подписавшимся в передаточном акте — по странному, что ли, совпадению? — той же фамилией: Белов. Мерное же и вообще — из-за того, что провалялся в больнице, — ничего не знал о золоте, и тем не менее именно его версия вела прямо к истине: убийца потому оказался на заимке, что шёл за Беловым! На следующий день, в ясный полдень, увидели бредущего навстречу охотника.
— Кажись, из этих, из твоих «любезных», — сощурился Мернов. — Я так полагаю, и в заповеднике побывал — с той стороны идёт, сейчас мы у него спросим.
Но Ивану Алексеевичу пришлось сбавить тон, когда поравнялись с охотником: охотник был однорукий, вооружён малокалиберкой, и поклажи при нём — тощий сидор. К тому же оказался и знакомым Мернову.
— Бойко Константин, — сказал он, натягивая вожжи. — Из «Светлого пути», колхозец тут есть такой. Садись, солдат, на санки, покури.
— Привет, милиция, — устало, без тени заискивания перед начальством ответил охотник.
— От твоей охоты, вижу, толку немного, — сказал Мернов. — С одной-то пятернёй как управляешься?
— К малопульке приноровился: белке в глаз попадаю, как и положено. А чтобы с дробовиком — нет, не берусь: отдача шибко шибает. Целься не целься — все мимо.
— Что ж дома не сидится?
— Не привык, тоска заедает.
— А здесь, как я погляжу, весь так и сияешь.
— И не говори, Мернов. Горе. Собачка пропала. И собачка-то не своя, у соседа одолжил — свою-то не успел вырастить. Теперь не знаю, как и в деревне покажусь.
— Вон что. Чужая собака. Чужую ты бы шибче привязывал.
— Как её привяжешь? Собака ведь, — вздохнул охотник. — А главное, случай дурной. Сидел это я в Моховой пади, все мирно было, белку промышлял. А тут — в самый аккурат после Нового года — тигрица вблизи появилась и давай орать. Шум такой сотворила, святых выноси. Ну, понятное дело: в чувство пришла, звала, значит, суженого…
— Где-где-где-где?! Где, вы сказали? В Моховой пади? Ї прочастил Георгий Андреевич.
— Ты из тулупа-то не вылазь, я скоко раз говорил — застудишься, — неодобрительно покосился на него Мернов.
— Ага, в Моховой, — кивнул охотник. — Там и собачка сгинула. Хичникам в зубы попалась, не подавились, лютые. Она и не пикнула.
— Стало быть, отметили тигрюшки Новый год.
— Постойте, постойте, — заспешил Белов. — Мне кажется, вы напрасно переживаете. Насколько мне известно, тигры во время гона не едят. Так что, возможно, собака просто напугалась и убежала домой, к хозяину.
— Уж на что бы лучше.
— А вы не можете рассказать поподробней о том, что вы там видели и слышали. Это, понимаете, очень ценно. — В руках Георгия Андреевича появилась толстая тетрадка в коленкоровой обложке.
— Валяй, Константин, — важно сказал Мернов. — Чтобы все как есть. А Георгий Андреевич, товарищ Белов наш, все запишет для научной пользы. Он, знаешь кто? Большой учёный. В настоящее время — директор заповедника.
— Я уж догадался. Здравствуйте, — охотник сделал лёгкий поклон в сторону Белова, потом с сожалением пожал плечами. — Рассказывать-то нечего. Тигрюшек я своими глазами не видал, ни к чему было. Кабы знать…
— А следы?
— Один след только и перешёл. Но следок матерейший…
— Такой? — Георгий Андреевич раскрыл тетрадь и протянул охотнику; на развороте — тщательно нарисованный след, похожий на пушистый, с четырьмя лепестками цветок. — По размеру случайно не такой?
— В точности, скажи на милость, — приложив ладонь к рисунку, подивился охотник.
— Он! Ты слышишь, Иван, он это, он! А ещё что вы заметили? Кстати, вы вот про рёв сказали. Не могли бы вы описать его, а ещё лучше — изобразить своим голосом? Некоторые охотники в этом смысле прямо чудеса творят.
— Вообще-то мудрено… Под волка могу подладиться, и под сохатого, и за кабарушку «на пик» брать приходилось, а чтоб тигрюшку… Ну, поначалу как бы чихала тигрица: урчха, урчха… И фыркала, будто ей противно: фррхх, фррхх… А как полный голос подавать стала — тут уж никаким человеческим горлом не повторишь, куда там! Ведь все сотрясается! Я километра за два сидел в избушке, и то мороз по коже. Ну а потом, на другой день, вдвоём завели. Кто громче! Правду сказать, и слова такого русского нет, чтобы назвать. Симфония! И не подумаешь, и не поверишь, пока сам не услышишь.
— Ох! — Георгий Андреевич захлопнул тетрадь, так и не сделав ни одной записи. — Я сам мог это слышать! Я просто обязан был! Пройти сотни километров, а точки, вот этой победной точки не поставить! Я казни египетской заслуживаю!
— Хо-хо! — хохотнул Мернов. — Разбушевался! Человек разве в своей болезни виноват? Постой-ка, а че это ты встаёшь? Куда собрался, если не секрет?
— Следы-то остались. Не понимаешь? — Георгий Андреевич был уже на ногах и, действуя порывисто и раздражённо, вытаскивал из-под сенной подстилки свои лыжи.
— Вразуми, пожалуйста, ничего не понимаю!
— Тебе налево, мне направо, вот и всё. Иду в Моховую падь. Только бы не снегопад, только бы не снегопад… Одолжи мне, если можешь, полбуханки хлеба. И соли, моя почти кончилась. Так… Что ещё? Ружьё, мешок, дневник — все здесь… Вы с утра сегодня вышли с заимки? — обратился он к охотнику; тот кивнул. — Вот и хорошо. Я, значит, по вашей лыжне дойду туда к вечеру… Там сейчас такое натоптано, чего ещё ни один биолог в мире не описал. А я сейчас в такой форме… Даже сам от себя не ожидал. Следы читаю, как книгу. Смотрю, понимаешь, на след и вижу живого зверя. А это, я подозреваю, как вдохновенье: сегодня есть, а завтра — ау, лови его…
Это действительно была победная точка, финиш выигранной дистанции.
Георгию Андреевичу никогда в жизни не приходилось испытывать истинного восторга. В детстве он был слишком серьёзным мальчиком; в молодости пришлось учиться и работать на пределе сил (какие уж там восторги при хроническом недосыпании!); на фронте он много раз уходил от верной гибели, но и к этому относился скорей спокойно: опять пронесло… В день Победы, когда многие миллионы людей узнали, что такое восторг, он лежал на госпитальной койке, страдая от пролежней и очередной операции, которую про себя с печальной иронией называл «совершенствованием организма».