– Папа, почему коровы не идут дальше?
Сперва вопрос показался мне одним из ста тысяч "почему", но Мэтью очень уж вдумчиво смотрел на свою корову. Ей это, по-видимому, не нравилось. Она замотала головой, не сводя с него стеклянного взгляда. Я решил ответить серьезно
– Ты о чем? - спросил я. - Как это "дальше"?
– Понимаешь, она идет-идет и остановится, как будто ей дальше не пройти. А почему?
Я все еще не понял.
– Куда идет?
Корова потеряла интерес к Мэтью и ушла. Он пристально глядел ей вслед.
– Ну подумай, - снова начал он. - Когда Альберт подходит к воротам, коровы знают, что их сейчас начнут доить. Они знают, в какое стойло идти, и ждут его там. А когда он всех передоит, он снова отпирает ворота, и они знают, что надо идти обратно. Дойдут до поля и станут. А зачем? Шли бы и шли.
Я понемногу начал понимать.
– Ты думаешь, они вдруг глупеют? - спросил я.
– Да, - кивнул Мэтью. - Они ведь не хотят тут пастись - увидят дыру в плетне и сразу уходят. Так почему бы им просто не открыть ворота и не выйти? Они бы могли.
– Ну… не умеют, наверное, - предположил я.
– Вот именно, папа. А почему? Они сто раз видели, как Альберт открывал. У них хватает ума запомнить свое стойло… Почему бы им не запомнить, как он открывает ворота? Они ведь кое-что понимают, а такое простое не поймут. Что у них в голове, интересно?
Я стал говорить об ограниченных умственных способностях животных, но это совсем сбило его с толку. Он мог понять, что у многих ума нет. Нет и нет. Но если уж он есть, почему он ограничен? Как же это могут быть границы у разума?
Мы проговорили весь остаток пути, и, входя в дом, я уже хорошо понял, что Мэри имела в виду. Раньше наш Мэтью и спрашивал, и спорил иначе. Я сказал ей об этом, и она согласилась, что пример убедительный.
Впервые мы услышали о Чокки дней через десять. Быть может, это случилось бы позже, если б Мэтью не простудился в школе. У него поднялась температура, мы его уложили, и, когда начинался сильный жар, Мэтью бредил. Иногда он не знал, с кем говорит - со мной, с Мэри или с Чокки. Этот Чокки явно тревожил его, и Мэтью несколько раз принимался с ним спорить.
На второй вечер температура сильно подскочила. Мэри позвала меня наверх. Бедняга Мэтью был совсем плох. Он пылал, лоб его покрылся потом, а голова металась по подушке, словно он хотел из нее что-то вытряхнуть. Устало и отчаянно он твердил: "Нет, Чокки, нет! Не сейчас! Я не пойму. Мне спать хочется. Ой, не надо… замолчи-и. Уйди!.. Не могу я тебе сказать". Он снова заметался и вынул руки из-под одеяла, чтобы заткнуть уши. "Чокки, перестань! Заткнись!"
Мэри подошла и положила ему руку на лоб. Он открыл глаза и узнал ее.
– Ой, мама, я так устал! Прогони ее. Она не понимает. Пристала ко мне…
Мэри вопросительно взглянула на меня. Я пожал плечами. Она присела на кровать, приподняла Мэтью и поднесла к его губам стакан апельсинового сока.
– Ну вот, - сказала она, когда он выпил сок. - А теперь ложись и постарайся заснуть.
Мэтью лег.
– Я хочу заснуть, мама. А Чокки не понимает. Он говорит и говорит. Пожалуйста, скажи, чтоб он замолчал.
Мэри снова положила руку ему на лоб.
– Ну, ну, - успокаивала она, - поспи, сразу легче станет.
– Нет, ты скажи ей, мама. Она меня не слушает. Прогони ее!
Мэри нерешительно посмотрела на меня. Теперь она пожала плечами, но тут же нашлась. Глядя куда-то поверх головы Мэтью, она заговорила, и я узнал старый прием времен Пифа.
– Чокки, - ласково, но твердо сказала она, - пожалуйста, дайте ему отдохнуть. Ему нехорошо, Чокки, он должен поспать. Я вас очень прошу, не трогайте его сейчас. Если завтра ему станет лучше, вы приходите.
– Видишь? - сказал Мэтью. - Ты должен уйти, Чокки, а то мне будет хуже. - Он прислушался, а потом решительно ответил: - Да.
Кажется, игра удалась. Даже точно - удалась. Он лег и явно успокоился.
– Ушла, - сказал он.
– Вот и ладно, - сказала Мэри. - Теперь полежи тихо.
Мэтью послушался, устроился поудобней и затих. Почти сразу глаза его закрылись, и через несколько минут он заснул. Мы с Мэри поглядели друг на друга. Мэри укрыла его получше и приспособила поближе звонок. Мы на цыпочках пошли к двери, погасили свет и спустились вниз.
– Ну, - сказал я, - что нам со всем этим делать?
– Как странно, правда? - сказала Мэри. - Господи, милый, в нашей семье поселился еще один Пиф!
Я налил нам обоим ликеру, протянул Мэри рюмку и поднял свою.
– Будем надеяться, этот окажется полегче, - я поставил рюмку и посмотрел на нее. - Знаешь, тут что-то не то. Я тебе уже говорил, Пифов выдумывают маленькие девочки. Но чтобы парень одиннадцати лет… Так не бывает. Надо бы кого-нибудь спросить…
Мэри кивнула:
– Да. А самое странное - вот что. Он как будто сам не знает, какого Чокки рода. Дети всегда знают точно, "он" или "она". Это очень важно для них.
– Это и для взрослых важно, - ответил я, - но я тебя понимаю. Ты права. Да, очень странно… Все тут странно.
Наутро температура у Мэтью упала. Он быстро выздоровел. Очевидно, оправился и его друг и простил, что его на время выгнали.
Чокки перестал быть тайной - по-моему, тут очень помогло то, что ни я, ни Мэри не проявили недоверия; и Мэтью нам кое-что поведал.
Начнем с того, что Чокки был (или была) много лучше Пифа. Он(а) не занимал(а) пустых стульев и не чувствовал(а) себя плохо в кафе. Вообще у Чокки явно не было тела. Он(а) как бы только присутствовал(а), а слышал его (ее) один Мэтью, и то не всегда. Бывали дни, когда Мэтью совсем о нем (о ней) забывал. В отличие от Пифа Чокки не совался(лась) повсюду и не просился(лась) в уборную во время проповеди. Из двух невидимок я предпочитал Чокки.
Мэри была не столь уверена в своем выборе.
– Как ты думаешь, - спросила она однажды вечером, поглядывая искоса на петли своего вязанья, - правы ли мы, что ему подыгрываем? Ты не хочешь разрушить то, что создано его воображением и так далее, но пойми, никто ведь не знает, где тут остановиться. Получается какой-то замкнутый круг. Если каждый будет притворяться, что верит во всякую чушь, как же дети научатся отличать правду от вымысла?
– Осторожней! - сказал я. - Ты коснулась опасной темы. Это во многом зависит от того, сколько народу верит в вымысел.
Она не приняла шутливого тона и продолжала:
– Грустно будет, если мы потом обнаружим, что эту фантазию надо было не укреплять, а развенчивать. Может, спросить психиатра? Он хоть скажет, нормально это или нет.
– Я бы не стал раздувать из этого историю, - возразил я. - Лучше оставить все как есть. Пиф исчез сам по себе, и вреда от него не было.
– Я не хочу посылать Мэтью к доктору. Я думала сама пойти посоветоваться, нормально это или нет. Мне будет легче, когда я узнаю.
– Если хочешь, я займусь расспросами, - сказал я. - Но, по-моему, это несерьезно. Вроде книг, понимаешь? Мы читаем книгу, а дети ее выдумывают, живут ею. Меня другое волнует: возраст у него не тот. Наверное, скоро это кончится. А не кончится - спросим врача.
Признаюсь, я говорил не слишком искренне. Кое-какие вопросы Мэтью меня здорово озадачили - они были вроде бы "не его", а главное - теперь, когда мы признали Чокки, он и не пытался выдать их за свои. Он часто начинал так: "Чокки не знает…", "Чокки хочет знать…", "Чокки говорит, ей интересно…"
Я отвечал, хотя мне казалось, что Мэтью ведет себя очень уж по-детски. Еще больше меня беспокоило, что он упорно считает себя посредником, переводчиком.
Во всяком случае, я решил выяснить хотя бы одно.
– Вот что, - сказал я, - не могу понять, какого Чокки пола. "Он" это или "она"? А то мне очень трудно отвечать тебе.
Мэтью не спорил.
– Да, нелегко, - сказал он. - Я тоже так думал и спросил, но Чокки не знает.