Выбрать главу

Хатчмейер подавился холодным омаром.

– Она – чего? – переспросил он, откашлявшись.

– Потакает вкусу публики к порнографии, – повторил Пипер, который книги не читал, но видел ее суперобложку.

– Вкусу потакает? – сказал Хатчмейер.

– Да.

– Ну, и чем же плохо потакать вкусам публики?

– Это деморализует, – сказал Пипер.

– Деморализует? – спросил Хатчмейер, обмеривая его взглядом и все больше накаляясь.

– Именно.

– Так, а что же прикажете публике читать, если не то, чего она хочет?

– Ну, я думаю, – сказал Пипер и осекся, получив под столом пинок от Сони.

– Я думаю, мистер Пипер думает… – сказала Бэби.

– Плевать, что ты думаешь, что он думает, – рявкнул Хатчмейер. – Я хочу слышать, что Пипер думает, что он думает. – И он выжидательно посмотрел на Пипера.

– Я думаю, что не следует подвергать читателей воздействию книг, лишенных интеллектуального содержания, – сказал Пипер, – и распаляющих воображение сексуальными фантазиями, которые…

– Распаляющих сексуальные фантазии? – взревел Хатчмейер, прерывая цитату из «Нравственного романа». – Это вы здесь сидите и говорите мне, что вы против книг, которые распаляют сексуальные фантазии – написав самую похабную книгу со времен «Последней вылазки в Бруклин»?

– Да, если на то пошло, сижу и говорю, – принял вызов Пипер. – И опять-таки, если на то пошло…

Соня решила, что пора действовать. С мгновенной находчивостью она потянулась за солонкой и опрокинула кувшин воды на колени Пиперу.

– Нет, ты что-нибудь подобное слышала? – спросил Хатчмейер, когда Бэби пошла за новой скатертью, а Пипер отправился переодевать брюки. – Это у него-то хватает наглости говорить мне, что я не имею права издавать…

– Да не обращай ты на него внимания, – сказала Соня. – Он не в себе. Это все вчерашняя передряга. Ему же голову задело – вот он слегка и повредился.

– Ах, ему голову повредило? А я вот ему задницу починю! Я, значит, издаю порнографию? Да я ему покажу…

– Ты лучше покажи мне свою яхту, – сказала Соня, облокотившись сзади Хатчмейеру на плечи, чтобы, во-первых, помешать ему вскочить и кинуться за Пипером, а во-вторых, намекнуть на свою готовность заново послушать его уговоры. – Почему бы нам с тобой не о прокатиться по заливу?

Хатчмейер подчинился ее тяжеловесной умильности.

– Кого он вообще из себя строит? – задал он неведомо для себя крайне уместный вопрос. Соня не ответила: она ухватила его под руку, обольстительно улыбаясь. Они вышли на террасу и спустились по тропке к пристани.

Бэби стояла у окна гостиной и задумчиво смотрела им вслед. Она понимала теперь, что Пипер – тот самый человек, которого она ждала, писатель неподдельного достоинства, настоящий мужчина, способный даже втрезве постоять за себя и сказать в лицо Хатчмейеру, что он думает о нем и его издательской кухне. Человек, который признал в ней тонкую, умную и восприимчивую женщину: это она своими глазами прочла у него в дневнике. Пипер восторгался ею так же безудержно, как поносил Хатчмейера – грубого, тупого, неотесанного и своекорыстного кретина. Правда, упоминания о «Девстве» несколько озадачили Бэби: особенно фраза, где оно было названо отвратительной книжонкой. Поскольку речь шла о собственном детище, то это звучало чересчур беспристрастно; и хотя Бэби была здесь не согласна с Пипером, но оценила его еще выше. Он, стало быть, недоволен собой: верный признак преданного своему делу писателя. Глядя сквозь лазурные контактные линзы на медленно отчаливавшую яхту, Бэби Хатчмейер сама исполнилась преданности поистине материнской, почти восторженной. С бездельем и бессмыслицей покончено. Отныне она заслонит собою Пипера от изуверской тупости Хатчмейеров мира сего. Она была счастлива.

Чего никак нельзя сказать о Пипере. Прилив отваги, бросивший его на Хатчмейера, схлынул; им овладела жуткая и горестная растерянность. Он снял мокрые брюки и сел на постель, раздумывая, что же теперь делать. Не надо было покидать пансион Гленигл в Эксфорте. Не надо было слушаться Френсика и Сони. Не надо было ехать в Америку. Не надо было предавать свои литературные принципы. Закат померк, и Пипер наконец пошел искать сменную пару брюк, когда в дверь постучали и вошла Бэби.

– Вы были изумительны, – сказала она, – просто изумительны.

– Очень приятно это слышать, – отозвался Пипер, заслоняя роскошным креслом свои подштанники от миссис Хатчмейер и понимая при этом, что если можно еще больше взбесить мистера Хатчмейера, то именно такой сценой.

– И я хочу, чтоб вы знали, как я ценю ваше мнение обо мне, – продолжала Бэби.

– Мнение о вас? – переспросил Пипер, копаясь в шкафу.

– Записанное в вашем дневнике, пояснила Бэби. – Я знаю, я не должна была…

– Что? – пискнул из-за дверцы шкафа Пипер. Он как раз отыскал подходящие брюки и влезал в них.

– Я не устояла, – сказала Бэби. – Он лежал раскрытый на столе, и я…

– Значит, вы все знаете, – проговорил Пипер, появляясь из шкафа.

– Да, – сказала Бэби.

– Господи, – вздохнул Пипер и опустился на тумбочку. – И вы ему расскажете?

– Нет, это останется между нами, – покачала головой Бэби. Пипер подумал над этим заверением и нашел его не слишком надежным.

– Это ужасно гнетет, – сказал он наконец. – То есть гнетет, что некому выговориться. Не Соне же – какой в этом толк?

– Да, вероятно, никакого, – согласилась Бэби, ничуть не сомневаясь, что мисс Футл вряд ли будет приятно слышать, как умна, тонка и восприимчива другая женщина.

– Хотя она все-таки в ответе, – продолжал Пипер. – Ведь это же была ее идея.

– Вот как? – сказала Бэби.

– Ну да, и она сказала, что все прекрасно обойдется, но я-то знал с самого начала, что не выдержу притворства.

– По-моему, это лишь делает вам честь, – заметила Бэби, усиленно пытаясь сообразить, что имела в виду мисс Футл, уговаривая Пипера притвориться, что он… Нет, выходила головоломная путаница. – Знаете, пойдемте-ка вниз, выпьем чего-нибудь, и вы мне все расскажете.

– Да, мне нужно выговориться, – сказал Пипер, – но разве их там нет, внизу?

– Нет, они уплыли на яхте. Нас никто не потревожит.

Они спустились по лестнице и прошли в угловую комнатку с балконом над скалами, которые обдавал прибой.

– Это мое потаенное гнездышко, – сказала Бэби, указывая на книжные ряды вдоль стен. – Здесь я могу быть самой собой.

Она налила виски в два бокала, а Пипер окинул корешки печальным взглядом. На полках царила такая же неразбериха, как в его жизни; всеядность хозяйки была поразительной. Мопассан склонился на Хейли, а тот подпирал Толкиена, и Пипер, взрастивший свое «я» на нескольких великих писателях, не мог себе представить, как можно быть самим собою в этой мешанине книг. К тому же среди них преизобиловали детективы и прочие боевики, а Пипер относился к развлекательной беллетристике очень сурово.

– Расскажите же мне все по порядку, – вкрадчиво попросила Бэби, пристраиваясь на софе. Пипер отхлебывал из бокала и думал, с чего бы начать.

– Видите ли, я пишу уже десять лет, – сказал он наконец, – и…

За окнами сгущалась ночь, когда Пипер повел свой рассказ. Бэби сидела и слушала как зачарованная. Это было лучше всяких книг. Это была жизнь, не та жизнь, какую она знала, а та, о какой всегда мечтала: волнующая и таинственная, рискованная и ненадежная, тревожащая воображение. Она подливала в бокалы, и Пиперу, возбужденному ее сочувствием, говорилось куда более складно, чем обычно писалось. Он рассказывал историю жизни непризнанного гения, одиноко ютящегося в мансарде за мансардой, созерцающего беспокойное море, недели, месяцы и годы выводящего виденные ею в дневнике восхитительные завитушки, чтобы изъяснить пером на бумаге смысл жизни, раскрыть ее тайные глубины.

Бэби смотрела ему в лицо и окружала рассказ иным ореолом. Желтые туманы заволакивали Лондон. По набережным, где вечерами прогуливался Пипер, зажигались редкие и тусклые газовые фонари. Бэби черпала из полузабытых романов все новые и новые подробности. Наконец появились злодеи, мишурные диккенсовские негодяи, Феджины литературного мира, именуемые нынче Френсик и Футл с Ланьярд-Лейна: они выманили гения из мансарды лживыми посулами. Ланьярд-Лейн! Одно это название переносило Бэби в легендарный Лондон. И «Ковент-Гарден». Но главное – сам Пипер, одиноко стоящий на скале над буйством волн с ветром в волосах и устремляющий взор за Ла-Манш. Вот он сидит перед нею во плоти, с изможденным печальным лицом и измученными глазами, такой же пока неведомый миру гений, как Ките, Шелли и многие-многие другие поэты, которых смерть настигла в молодости. А между ним и грубой, жестокой действительностью – хатчмейерами, френсиками, футлами – только она, Бэби. Впервые в жизни она почувствовала себя нужной. Без нее его загонят, затравят, доведут до… Бэби мысленно предрекла самоубийство или безумие и уж наверняка – беспросветное, безнадежное будущее, ведь Пипер неминуемо станет добычей всех этих ненасытных торгашей, которые сговорились опорочить его. В воображении Бэби развертывались мелодрамы.