— О господи, Свен, — сказал Джефри, пытаясь отпереть. — Успокойся, радость моя! — крикнул он. — У нас деловая беседа.
Позади него Френсик на всякий случай вооружился унитазной щеткой.
— Деловая! — вопил швед. — Знаю я ваши дела…
Дверь распахнулась, и ванная предстала яростному взору Свена.
— Зачем он со щеткой?
— Свен, милый, ну будь умницей, — увещевал Джефри. Но Свен еще не решил — плакать или драться.
— Как ты мог, Джефри, как ты мог!..
— Никак он не мог, — отрезал Френсик. Швед смерил его взглядом.
— И с таким неказистым, гадким человечишкой…
Френсик разъярился в свою очередь.
— Неказистым — пусть, — заорал он, — а гадким — это вы заткнитесь!
Ценой легкой потасовки в дверях Джефри увлек рыдающего Свена по коридору. Френсик вложил оружие в держак и сел на край ванны. К тому времени, как Джефри вернулся, была обдумана новая тактика.
— На чем мы остановились? — спросил Джефри.
— На том, что ваш petit ami[9] назвал меня гадким человечишкой, — сказал Френсик.
— Миленький, простите, пожалуйста, но вам еще повезло. На прошлой неделе он чуть не убил одного, а тот, бедняга, всего только пришел починить биде.
— Так вот о договоре. Я, пожалуй, готов на уступки, — заявил Френсик. — Вторая книга Пипера, «Поиски утраченного детства», обойдется вам в каких-нибудь тысячу фунтов аванса…
— Вторая книга? Это он еще один роман пишет?
— Заканчивает, — сказал Френсик, — и он куда почище «Девства». Уступаю вам его почти за бесценок, бог с вами, только подписывайте договор для Хатчмейера.
— Ну, давайте, — сказал Джефри. — Поневоле доверяюсь вам.
— Если через неделю не получите договор обратно и не кинете его в корзину, идите к Хатчмейеру и разоблачайте, — сказал Френсик, — Вот вам и гарантия.
Так, в ванной у Джефри Коркадила, были подписаны два договора. Френсик, отдуваясь, поплелся домой, а на другое утро Соня показала один из них Хатчмейеру. Сделка вступила в силу.
Глава 4
А в Эксфорте, в пансионе Гленигл, перо Питера Пипера выводило строгие палочки и ровные завитки на сорок пятой странице его записной книжки. В соседнем номере с воем разъезжал пылесос миссис Окли, мешая Пиперу создавать восьмую версию автобиографического романа. Изготовлялась она по образу и подобию «Волшебной горы», что отнюдь не облегчало дела. Многоярусные периоды, для вящей иронии перенасыщенные у Томаса Манна точными деталями, не слишком подходили к описанию семейных перипетий 1953 года в Ист-Финчли, но Пипер упорствовал. Он твердо знал, что упорство пристало гению, и еще тверже — что он гений. Пусть его пока не признают: в некий день мир оценит по достоинству его неустанные труды. И вот, наперекор пылесосу и холодному ветру с моря, поддувавшему в оконные щели, Пипер писал и писал.
На столе располагались полукругом принадлежности его святого ремесла: записная книжка с нужными мыслями и оборотами речи, дневник с глубокими соображениями насчет жизни вообще и перечнями дневных свершений, частокол авторучек и бутылка полуиспарившихся черных чернил. Испарять чернила — это изобрел сам Пипер. Он ведь писал для потомства, и важнее всего было, чтобы написанное сохранилось как можно дольше и не поблекло. Одно время Пипер, в подражание Киплингу, употреблял индийские чернила, но они залепляли перо на первом же слове. Потом он сделал не чаянное открытие: если не закупоривать в сухой комнате бутыль Уотерменовских Полуночных чернил, то они густеют получше индийских, сохраняя, однако, текучесть достаточную, чтобы написать целое предложение, не протирая пера носовым платком. Страницы с золотистым чернильным отливом выглядели очень значительно, а чтобы сберечь свой труд от времени, Пипер покупал гроссбухи в кожаных переплетах, предназначенные для старомодного счетоводства и нотариальных контор, и, невзирая на вертикальную разлиновку, начинял их своими романами. Всякий заполненный гроссбух был в некотором роде законченным произведением искусства. Почерк Пипера — мелкий и поразительно ровный — струился по страницам сплошным потоком. В романах его диалогов было очень мало, а уж если разговаривали, то полновесными, насыщенными и нескончаемыми предложениями; так что ни абзацев, ни пробелов почти не было. Все гроссбухи тщательно сохранялись. Когда-нибудь, может быть даже после его смерти, когда гений его станет очевиден, ученые проследят по этим нетленным листам его творческий путь. Следовало принять во внимание потомство.
Но ни пылесос за стеной, ни вторжения хозяйки и уборщиц принимать во внимание не следовало. Пипер дорожил своим рабочим временем, а работал он по утрам. После обеда он прогуливался по той приморской аллее, возле которой жил в данный момент. После чая Пипер снова писал, а после ужина — читал: сначала написанное за день, затем — роман, принятый за образец. Читалось ему все-таки быстрее, чем писалось, и «Тяжелые времена», «Ностромо», «Женский портрет», «Миддлмарч» и «Волшебную гору» он знал досконально, а «Сыновей и любовников» буквально от корки до корки. Так, читая одни только шедевры величайших писателей, он оградил себя от зловредного влияния мелкотравчатых романистов.
Помимо шедевров он черпал вдохновение в «Нравственном романе». Эта монография лежала у него на ночном столике, и перед тем, как выключить свет, Пипер перечитывал и мысленно прожевывал страницу-другую заклинаний мисс Лаут. Она особенно требовала «помещать характеры в плодотворную эмоциональную сферу, так сказать, в контекст зрелого и разностороннего мировосприятия, соответствующий действительному опыту романиста, усугубляя таким образом жизненность творений писательского вымысла». Действительный опыт Пипера включал восемнадцать лет жизни с отцом и матерью в Финчли, смерть родителей в дорожной катастрофе и десять лет скитаний по пансионам — и нелегко ему было подыскивать контекст зрелого и разностороннего мировосприятия. Однако же он сделал, что мог, подвергнув неудачный брак покойных мистера и миссис Пипер детальному рассмотрению, дабы наделить их, как повелевала мисс Лаут, зрелостью и жизненностью. Эта эмоциональная эксгумация открыла в них чувства, ими не испытанные, и глубины, которых у них не было. В действительности мистер Пипер был просто опытным слесарем-водопроводчиком. В «Поисках» он стал слесарем-туберкулезником, сложной натурой, раздираемой неимоверно противоречивыми чувствами к своей жене. А с миссис Пипер случилось, пожалуй, еще хуже. Преобразившись из мисс Изабелл Арчер во фрау Шоша, она возымела пристрастие к философским словопрениям, хлопанью дверьми и демонстрации обнаженных плеч, а также тайное сексуальное влечение к своему сыну и к соседу по дому; на самом деле все это привело бы ее в смертельный ужас. Мужа миссис Пипер из «Поисков» презирала, супружеские отношения были ей отвратительны, Наконец, сам Пипер являлся на страницы романа четырнадцатилетним вундеркиндом, отягощенным избытком самопознания и проницающим подлинные чувства родителей друг к другу: если бы все это было так, то оставалось только выгнать его из дому, во избежание общего безумия. Однако мистер и миссис Пипер не сошли с ума, а сын их благоденствовал под родительским кровом, потому что на самом деле в свои четырнадцать лет он был очень заурядным подростком, а все прозрения обрел задним числом. Едва ли у него и были какие-нибудь чувства, но поскольку были, постольку объектом их служила школьная учительница словесности мисс Пирс, которая опрометчиво похвалила юного Питера за рассказ, почти дословно переписанный из ветхого номера журнала «Горизонт», найденного в классном книжном шкафу. Так отрок Пипер встал на писательскую стезю и двинулся по ней четыре года спустя, когда усталый шофер автоцистерны заснул за рулем и пересек шоссе на скорости шестьдесят миль в час, стерев с лица земли мистера и миссис Пипер, мирно кативших с тридцатимильной скоростью к друзьям в Амершем. Таким образом восемнадцатилетний Питер унаследовал дом в Финчли, внушительную страховку и сбережения родителей, а заодно получил возможность строить жизнь по-своему. Дом он продал, все деньги поместил в банк и начал их тратить, чтобы появился материальный стимул к писанию. Десять лет спустя, написав несколько миллионов неоплаченных слов, он оказался практически без гроша.