— Вы хотите, чтобы я пошел с вами в театр?
— Ну да.
— Э-э-э… У меня… денег нету. Извините.
— Вопрос только в деньгах? Или ты просто не любишь театр?
Юрка посмотрел на него, слегка округлив глаза.
— Конечно в деньгах. Нету их — хоть тресни.
Гольдман пожал плечами.
— Так у меня друг в этом спектакле играет. И билеты бесплатные. Контрамарки. Пойдешь?
Он мог бы побиться об заклад, что Юрка никогда в жизни не слышал слова «контрамарки» и понятия не имеет, что оно значит. Но главное сейчас было не это. Он даже выдохнул с облегчением, когда Блохин обронил:
— Разумеется, пойду. А точно билеты бесплатные?
— Точно, точно! — рассмеялся Гольдман. В какой момент весь этот дурацкий культпоход стал для него настолько личным и важным делом? — Кстати, забыл сказать: это будет кукольный театр. Правда, спектакль для взрослых.
— А! Хоть в цирк! — бесшабашно махнул рукой Юрка. — В крайнем случае, посплю в культурной обстановке, — и ехидно посмотрел на Гольдмана: «Ну, что скажешь?»
— Спи на здоровье, но не храпи слишком громко, не позорь мои седины, — отозвался тот. — И не матерись там, бога ради!
Юрка обиженно засопел носом:
— Вот чё вы, в самом деле! Как будто я не понимаю, Алексей Евгеньич!
Гольдман с трудом удержался от желания потрепать его по короткому ежику волос, словно смешного лобастого щенка дога.
— Шучу. Театр сам найдешь или встретимся где-нибудь по дороге?
— Найду, — все еще обиженно буркнул Блохин. — Во сколько?
— Начало ровно в семь. Пока разденемся, пока что… Давай без двадцати — у входа?
— Идет. Только уж вы, Алексей Евгеньич, не опаздывайте! — Сволочь! Наглая малолетняя ехидна.
— Я буду очень стараться, — изо всех сил пытаясь не утратить серьезность, кивнул Гольдман. — Только вот и ты…
— Алексей Евгеньич!!! — у Гольдмана было стойкое ощущение, что мысленно Юрка добавил кое-что не совсем цензурное.
— Ладно, до завтра.
Гольдман соскользнул с оказавшегося довольно удобным подоконника и двинулся на выход. Сохранявший почти безразличный, исполненный молчаливого достоинства вид Юрка проводил его до вахты, словно это было нечто само собой разумеющееся. Гольдман догадывался, что Блохину отчаянно не хочется возвращаться в комнату, где царит безудержное субботнее веселье и льются рекой народные застольные песни пополам с самой дешевой водярой. Он даже чуть было не брякнул: «Пойдем ко мне, у меня тихо», — но в последний момент затормозил. Вряд ли отношения учителя и ученика предусматривали совместные вечерние посиделки перед телевизором. Ни один из коллег его бы совершенно точно не понял. Да он и сам себя не слишком-то понимал. И уж тем более не хотел ставить Юрку в дурацкое положение.
Прощаясь, они крепко пожали друг другу руки.
*
Естественно, Гольдман пришел вовремя. Как любимый герой его детства — граф Монте-Кристо. Минута в минуту — «офицерские» не лгали и никогда не опаздывали. И ничего, что ради этой точности потребовалось выйти из дому сильно заранее и потом не менее пятнадцати минут, обжигаясь, пить горячий, невкусный, зато сладкий кофе с молоком в кафетерии «Центрального» гастронома за углом. «Выпендрёжник!» — то ли укорил, то ли похвалил себя Гольдман, небрежной походкой подруливая к крыльцу театра и сдержанным кивком отвечая на радостное приветствие слегка посиневшего от холода Юрки. Видать, тот тоже явился загодя, но отсидеться в кафетерии попросту не сообразил. Или же денег у него совершенно не было — даже на кофе.
Гольдман сдернул перчатку, чтобы пожать протянутую ледяную ладонь, и потащил Юрку к входу в театр. Странно было вот так, во вполне зрелом возрасте, идти туда, куда когда-то мама водила его на ёлки. Сразу повело голову от фантомных запахов несуществующей хвои и мандаринок из новогодних подарков. Еще страннее было знать, что ты идешь в театр со своим шестнадцатилетним учеником и сам не понимаешь, как это тебя угораздило. Разумеется, лишний билет, воспоминание о драке у гаражей и чае на кухне, разговор с тренером Крыловым о том, что Блохину нужно дать шанс вырваться из того мира, в котором тот живет — все это прекрасно укладывалось в схему под названием «Педагогическая поэма». Укладывалось — да не во всем. Уравнение не сходилось, и Гольдман упорно не мог догадаться, что именно с ним не так.
Улыбчивая тетушка на входе радостно выдала им Пашкины контрамарки и кивнула на лесенку, ведущую вниз, в гардероб. Взрослому Гольдману театр показался вдруг маленьким, словно и не здесь когда-то шестилетний Лёшик замирал от восторга, глядя на огромную — под потолок! — ёлку, в ожидании появления самого настоящего, волшебного Деда Мороза.
— Ух ты, куклы! — восхитился Юрка, рассматривая выставленных в специально подсвеченных стеклянных витринах героев кукольных спектаклей: от ехидной лягушки, держащей в лапах стрелу, до бравого солдата Швейка. — Алексей Евгеньич, смотрите!
Юрка метался по театральному фойе, волоча за собой, будто на невидимой веревке, Гольдмана, и фонтанировал эмоциями. А Гольдман от души наслаждался такой, прямо скажем, внезапной реакцией всегда по-взрослому сдержанного Блохина. Возле Снежной Королевы они и вовсе зависли на неопределенное время.
— Правда, на Ленку похожа? — завороженно поинтересовался Блохин, разглядывая холодное бледное лицо и длинные белые волосы куклы.
— На какую Ленку? — изумился Гольдман. Страшно далек был в этот миг Алексей Евгеньевич от каких бы то ни было Ленок.
— Ну, на Ленку Петрову из десятого «Б». Вы же у них тоже ведете?
Гольдман с трудом припомнил Ленку Петрову из десятого «Б» — здоровенную кобылицу-акселератку с гривой натуральных блондинистых волос почти до попы, которые она обожала распускать на школьных дискотеках, с распирающей коричневую ученическую форму грудью третьего размера и ногами, что называется, «от ушей». Чтобы уловить в этой современной Брунгильде некое сходство с хрупкой красотой Снежной Королевы, нужно было быть либо слепым на оба глаза, либо… влюбленным. Слепым Юрка не был.
— У тебя с этой Петровой, что, роман? — Гольдман и сам не знал, зачем задал настолько провокационный вопрос. Не его собачье же дело, в конце концов! Пошлет его сейчас Блохин… неинтеллигентно. И будет прав.
Юрка не послал. Напротив: трогательно залился помидорной краской, еще с минуту посозерцал замершую в витрине ледяную красавицу, а потом хрипло выдавил:
— Ну… мы ходим с ней. Вроде того. Уже два года.
Информация не принесла успокоения. В душе стало как-то противно, словно стая злобных кошек одновременно справила там свои большие и малые дела. Детки нынче выдались ранние. С четырнадцати, следовательно… гуляют? И, надо думать, давно миновали стадии держания за руки и невинных поцелуев. Там, где растут вот такие Юрки и Ленки, взрослеют быстро. Впрочем, «кто сам без греха…»
— Повезло тебе, Блохин, — неискренне пробормотал он. — Саму Снежную Королеву отхватил.
Юрка, по-видимому, ожидавший серьезной воспитательной нахлобучки, благодарно моргнул.
Никогда еще Гольдман так не радовался третьему звонку.
В маленький уютный зал они вломились, когда свет уже начал гаснуть, и с облегчением плюхнулись на свои места, располагавшиеся практически рядом с входом.
— Будем первыми в гардероб! — оживленно шепнул Юрка. Гольдман подумал, что всегда предпочитал выходить как раз наоборот — среди последних, дабы не давиться в очереди, но вслух ничего не сказал. А тут и спектакль начался.
Настроиться на восприятие прекрасного сперва никак не получалось. В то время как Юрка, минуя все условности сценографии, почти мгновенно провалился в поэтический мир ростановской драмы, сам Гольдман довольно долго ловил себя на некоем внутреннем отторжении. Его раздражала главная «изюминка» спектакля — присутствие на сцене одновременно актеров и кукол. (Только Роксану играло попеременно четыре актрисы! Наверное, согласно задумке режиссера, это должно было намекать на некий духовный рост героини, но на самом деле бесило просто неимоверно.) Постоянно чудилась какая-то фальшь во взаимоотношениях живых и кукольных персонажей. Даже Пашка-Кристиан не вызывал обычного приступа сугубо эстетического восторга. Не раздражал лишь сам Сирано, несмотря на то, что играл его малоизвестный актер местной оперетты — немолодой, полноватый, с намечающейся сединой и ничем не замаскированной лысиной, но почему-то невероятно убедительный в роли де Бержерака. К слову сказать, никакого такого особенного носа у него вообще не было — лицо как лицо. А вот поди ж ты! Если бы Гольдман носил фамилию Станиславский, то давно сорвался бы с места с воплем: «Верю!» Белая полурасстегнутая рубашка и чуть ли не джинсы, заправленные в высокие сапоги-ботфорты. И шпага, небрежно болтающаяся на боку. Кстати, положенный по тексту огромный нос, как выяснилось ближе ко второй половине спектакля, все-таки имелся в наличии — висел на резинке на шее, изображая какой-то странный, нелепый медальон, и время от времени натягивался на лицо, вроде тех красных носов, что цепляют на физиономии цирковые клоуны.