— Ну вот, и ты несешь… то самое, когда говоришь про деньги, которых у тебя нет. Если я решу подработать репетиторством, то сразу честно скажу: час стоит столько-то, готовьте ваши денежки, дорогой товарищ Блохин. А я хочу помочь. Просто так.
Юрка еще посопел — на сей раз, скорее, задумчиво.
— Ну… это… тогда ладно. Я согласен.
Гольдман от души потряс протянутую ладонь — наиболее мужской способ скрепить договор. Дальше они пошли размеренно и спокойно, стараясь попадать в шаг друг друга, что было не так-то и легко при ощутимой разнице в длине этих самых шагов. После непродолжительного, но вполне душевного молчания Юрку опять пробило на разговоры: он распинался про первую четверть в новом для него классе, про тренировки в бассейне и грядущие весной соревнования («Игорь Ильич сообщил, мы в Москву поедем, представляете? Я только у нас по области до сих пор ездил. А тут — в Москву!» — «В Москву! В Москву!» — мысленно усмехнулся Гольдман), про друга Жеку, который «совсем дебил — положил на школу с прибором и считает, что так и надо», про «Сирано» — как его увидел и оценил Блохин.
— Алексей Евгеньич, а почему мы в школе этого «Сирано» не проходим, а? А все какую-то «Грозу». Ну занудство ведь, скажите! Не то что здесь: «Мы все под полуденным солнцем и с солнцем в крови рождены!»
Гольдман счастливо расхохотался и, раскинув в стороны руки, на несколько долгих мгновений замер в свете фонаря, подставив лицо летящему с неба снегу. Нет, не зря же! Все не зря! Блохин терпеливо ждал, переминаясь рядом и с неподдельным любопытством поглядывая на сошедшего с ума преподавателя своими светлыми рысьими глазами. Отсмеявшись, Гольдман за рукав поволок его дальше — их родная двадцать седьмая уже виднелась на горизонте, хотелось домой, под теплый плед, и крепкого чаю. С сахаром.
— Иногда мне кажется, Юр, школьная программа по литературе — это такая специальная штука, чтобы отбивать у людей интерес к чтению. Не знаю уж, кому и зачем это нужно…
Все он прекрасно знал на самом деле. Только решил не забивать своей диссидентской мудростью еще не готовые к подобному изощренному цинизму юные мозги. Пускай пока наслаждается Ростаном и прочей романтикой. А «низких истин» ему, пожалуй, вполне хватает в реальной жизни — никуда он от этой гадости не денется, к сожалению, Юрка Блохин.
— М-да, «Образ Сирано в статьях Белинского и Добролюбова», — весьма похоже передразнил их стервозную литераторшу Юрка. — «Ростан — как зеркало русской революции». Нет уж, спасибо, пусть живет без нас.
— Он уже умер, — уточнил Гольдман, смахивая начавшей вдруг стремительно зябнуть рукой выступившие от смеха и мгновенно застывающие на ресницах колючими льдинками слезы.
— Его счастье! — фыркнул Блохин. — Алексей Евгеньич, а почему вы меня позвали в театр? А не свою девушку? Или… — он на миг запнулся, пораженный страшной догадкой, а Гольдман стиснул зубы в предчувствии неминуемой катастрофы, — или у вас нет девушки? Вы как Сирано?
«Знал бы ты, насколько», — подумал, позволив себе мысленно выдохнуть всей диафрагмой, Гольдман. А вслух сказал:
— У меня есть девушка, Юр, только сейчас она в Ленинграде на научной конференции по астрофизике. Она ужасно умная — изучает межзвездный газ.
Тут Гольдман даже и не очень-то лукавил: Лизавета и впрямь была умная. И на самом деле изучала межзвездный газ. И в настоящий момент вовсю наслаждалась жизнью в Ленинграде, общаясь с непонятными Гольдману «митьками» и прочим продвинутым андеграундом. Ну а то, что фактически ее с Гольдманом связывали чисто дружеские отношения, Блохину знать совсем не обязательно. Совершенно ни к чему.
*
…На следующий день, едва выйдя на работу после осенних каникул, Гольдман на уроке физики в десятом «Б» вызвал к доске Лену Петрову и абсолютно на законных основаниях, ибо домашнее задание эта Петрова даже не открывала, влепил ей «пару». С чувством глубокого морального удовлетворения.
====== Глава 4 ======
«Пей, моя девочка, пей, моя милая…»
Александр Вертинский
*
К концу недели Гольдману хотелось убивать. Дети после каникул никак не желали приходить в норму. Что такое домашние задания, вспоминали с невероятным трудом. Юрка на уроках смотрел волком — не мог простить «пары», поставленной Петровой. Гольдман его к доске не вызывал, чтобы не испытывать судьбу, и к разговору про достигнутую насчет индивидуальных занятий договоренность не возвращался — из тех же самых соображений. Еще морду лица располосует, рысь дикий! (Фигурально выражаясь, но все же…) В четверг гольдмановский класс дежурил по школе. Суровый классный руководитель отправил Блохина стоять на входе и отлавливать тех, кто норовил проскользнуть без «сменки» или без пионерского галстука. Или злостных курильщиков, прорывавшихся на каждой перемене в направлении запретной для них улицы. Пусть бунтарь поостынет и потратит негативную энергию на доброе дело.
Бунтарь поостыл. И энергию, безусловно, потратил. На страже порядка мрачный Блохин воскрешал в памяти периодически проходившего мимо Гольдмана образ знаменитого трехглавого Кербера, стерегущего вход в Аид: ни обольстить, ни подкупить — оттяпает голову и не поморщится. Впрочем, Юрка мог и не напрягаться. Что ни говори, репутация — страшная сила! А уж репутация у него в двадцать седьмой была ого-го!
Когда дежурство закончилось, Гольдман подошел к Юрке, чтобы сказать спасибо за добросовестный труд на благо Родины. Тот скептически хмыкнул:
— Было бы за что! Алексей Евгеньич… Вы обещали, что…
— Вопросы возникли? — понимающе кивнул Гольдман. — Никаких проблем. До завтра терпит?
Откровенно признаться, ноги уже совсем не держали: все-таки шесть часов носиться по этажам, проверяя, как подопечные справляются со своими заданиями, — это вам не баран чихнул. Да и сердце к концу дня заполошно колотилось в грудной клетке, намекая на тридцать (или даже сорок) капель корвалола, теплую (но не горячую) расслабляющую ванну — и спать.
Успокой меня неспокойного,
Осчастливь меня несчастливого!..
Нет, нынче у него абсолютно не осталось сил на преподавательские подвиги.
— Вполне! — легко согласился Блохин. У Гольдмана появилось странное ощущение, что Юрку самого несколько напрягала возникшая между ними конфронтация, и он был искренне рад снова вернуть отношения в прежнее дружеское русло.
«Когда это, интересно, наши отношения стали дружескими? Глупый вопрос, Гольдман. Садитесь, два!»
— У тебя завтра есть тренировка?
— В полчетвертого. Вечером свободен.
— В семь подойдет?
В семь было поздновато. Гольдман, положа руку на сердце, надеялся разобраться с Юркиными заданиями тут же, в школе, чтобы при случае избежать ненужного внимания коллег. (Репетиторство с собственными учениками, да еще и на дому, в их учебном заведении не поощрялось.) Но не сидеть же в пустой темной школе до семи… Увольте! Дома так дома. Можно сказать, судьба.
— В семь, — Юрка подхватил с пола свою потрепанную спортивную сумку, провел пальцами по светлой щетке волос, смешно наморщил кончик носа — чистый ёж! — А где мы будем заниматься? Здесь или?..
— Нет уж! Вечерами я предпочитаю находиться дома.
— Ура! — возрадовался Блохин. Причем возрадовался искренне, почти по-детски, что Гольдману сразу же захотелось присоединиться к этому ликованию. — Тогда до завтра.
— До завтра.
*
Назавтра Гольдман пожалел, что не может сию минуту занырнуть в послезавтра. А еще лучше — прямиком в зимние каникулы. Прекрасно-длинные и очень зимние каникулы. Дьявол! Они все сговорились, что ли?
С утра завуч полоскала мозги по поводу обязательного медосмотра в старших классах. Гольдман с грустью прикинул, что из-за посещения подростковой поликлиники этими самыми учащимися у него самого пропадет четыре часа астрономии и два физики. Кстати, последние — в его же собственном девятом «Б». А, как любит вещать та же завуч, «учебную нагрузку, дорогие товарищи, вам никто не отменял!» И, значит, придется напропалую гнать лошадей и жестоко утрамбовывать категорически сопротивляющийся насилию учебный материал по принципу «два в одном».