— Витька это был, теть Машин сынок. С дружками своими алкашами, мразь!
— Да ладно! — поразился Гольдман, еще не совсем веря, но уже наполняясь какой-то застилающей глаза алым первобытной жаждой мести. — Он же хлипкий, мудак. Соплей перешибить можно!
— Можно. Но их пятеро было. Как… тогда.
Гольдман не забыл, как было… тогда.
— А чего он к тебе вообще полез? В подъезде вроде здоровается вежливо. Я вон недавно тете Маше «неотложку» вызывал, когда у нее давление скакнуло. Так он потом благодарил и руку жал… почтительно.
— Это он на трезвака тихий, гад. А как напьется и с шоблой… Помнишь, в школе проходили? «Тварь ли я дрожащая или право имею?» Из Толстого, кажется…
— Из Достоевского, — машинально поправил Гольдман. — «Преступление и наказание».
— Вот. Про таких, как наш Витёк, великий Достоевский и писал. А если ему еще и топор — в руки…
— Топор?!
— Ну… или арматурину какую. Я не разглядывал. Даже не знаю, кто меня приложил — сам Витюше в тот момент рыло чистил. А они… сзади.
Гольдман посмотрел на тяжело дышащего, словно снова переживающего азарт схватки Юрку: коли обычно достаточно вменяемый человек и не новичок в драках Блохин наплевал на возможное нападение сзади, значит, достали его по самое «не балуй», так, что крышу снесло почти до подвала. Вот только интересно: чем его так зацепил мелкий хорек Витюша?
Юрка поизучал остывающий в кружке чай, поболтал его туда-сюда, зачем-то вытащил из хлебницы кусок батона и принялся нервно его крошить прямо на стол. Гольдман не вмешивался, хотя так и подмывало.
— Он меня выпить пригласил… Сперва. Я отказался. Сказал, что не пью. Тогда он цепляться начал. Знаешь, как бывает? «Да ты же вроде нормальный мужик! Что тебе, западло с нами выпить? Ты же не как этот… твой… у которого ты угол снимаешь!»
До Гольдмана начало потихоньку доходить. И тлевшая где-то на дне души, чудом обузданная ярость стала подниматься на поверхность черной удушливой волной.
— И?
— А я его спросил, что он против тебя имеет?
— А он?
— Ответил: «Ненавижу пидоров».
Гольдман скрипнул зубами. Больше всего ему в эту секунду хотелось рвануть к соседям. Дотянуться до мерзкой твари, посмевшей вот с этой своей… грязью… приблизиться к Юрке… и бить. Бить, пока не выпадут из суставов руки или не рухнет на ковер скользкая гадина, так долго прикидывавшаяся пусть и не самым лучшим, но человеком. Удержал Гольдмана на месте только Юркин взгляд: прямой и тяжелый. Было совершенно очевидно: стоит лишь дернуться — и Юрка рванет за ним. На одной ноге, с травмированной головой и отбитыми почками. И с костылем — наперевес. Поэтому пришлось остаться сидеть. Не сейчас.
— А ты?
Блохин посмотрел недоуменно, словно намеревался спросить: «Леш, ты совсем дурак али как? Чего идиотские вопросы-то задаешь?»
— А я ему врезал. Потому что… «пидор», — Юрка прищелкнул пальцами, формулируя, а затем улыбнулся легкой, какой-то удивительно мальчишеской улыбкой, — это состояние души, не зависящее от сексуальной ориентации. Во! Поэтому пидерасы — это они. А мы с тобой — просто геи. Про геев я им объяснять не стал. Не поймут. Перешел на язык действий. Но один, видать, за водкой в магазин гонял. Его-то я и проглядел. А потом они всем скопом навалились. А после, наверное, кто-то их спугнул, крысюков. Иначе мы бы с тобой здесь не разговаривали. Таким, как оказалось, убить — раз плюнуть. Это тебе не братки «с понятиями». У тех мозги отбиты, а у этих их и вовсе не осталось — все в алкоголе растворились.
Утомленный долгим эмоциональным монологом Юрка вспомнил про свой, уже больше похожий на холодные помои, чай. Гольдман отобрал у него чашку, вымыл ее как следует, налил заварки. Поставил на огонь свежую порцию воды для кипятка. Нечего пить всякую дрянь! Про милицию спрашивать не стал. Ментам Юрка не доверял — и Гольдман не собирался его переубеждать. А против Витюши… он, пожалуй, найдет собственный действенный лом, чтобы напугать этого доморощенного борца за нравственность до полной усрачки. Лешка Гольдман — тварь мелкая, но если его разозлить… То определенно — ядовито-кусачая.
— О чем задумался? — осторожно вклинился в его мысли Юрка.
— О тебе, — честно ответил Гольдман. — И вообще… Кое-кто обещал, что когда возвратится домой — покажет мне небо в алмазах. А сам бессовестно задрых. Да еще и меня на раскладушку выгнал, жестокий человек.
— Как я мог?! — сделал круглые глаза Блохин. — Скотина я неблагодарная! Ну пойдем, расправишь нам ложе.
Ложе Гольдман привел в боевую готовность за несколько минут (долго ли умеючи!), а сам пришел в эту самую готовность еще раньше. Двухнедельное воздержание — совсем не сахар, если привык к совершенно другому. Когда Юрка, кряхтя, разделся и улегся на середину дивана, эротично вытянув загипсованную ногу, соскучившийся организм уже вовсю подавал сигналы бедствия и изо всех сил торопил: «Скорей-скорей-скорей!» На избавление от собственной одежды ушли считаные секунды.
— Только имей в виду: пока с меня не снимут это, — Юрка потыкал пальцем в гипс, — я гожусь исключительно на роль бревна.
— Ролевые игры? — многозначительно пошевелил бровями Гольдман. — Тогда… — он широко развел руки, словно циркач на арене, приветствующий публику, и звонко провозгласил: — Чемпион мира по упражнениям на бревне А-а-алексей Гольдман!
Дальнейшие события показали, что настоящий талант в больницах не пролежишь и, как говаривал Лозинский, «не протрахаешь». А когда Юрка наконец соскользнул в сон (все-таки, несмотря на бодрый вид и кучу гонора, чувствовал он себя не слишком здоровым), Гольдман полез в нижний ящик рабочего стола, куда складывал изредка прилетавшие к нему в почтовый ящик письма и поздравительные открытки — искать давнее послание от Сурьмина.
*
— Юр, пойдем прогуляемся до дендрария? Последние дни бабьего лета – нужно срочно ловить.
— Конечно, ловить, — согласился Блохин, — будто лису — за хвост, — и улыбнулся.
Гольдман знал: сколько бы лет ни прошло, у него всегда будет перехватывать дыхание от этой Юркиной улыбки, светлой, точно безоблачное апрельское небо.
Юрка старался ходить как можно больше — разрабатывал ногу. Что-то там врачи накосячили с переломом тогда, после травмы, и кость срослась неправильно. Ее пришлось снова ломать, а потом опять — месяц гипса. И здоровенный курс мучительных физиопроцедур. А хромота все равно осталась. Легкая, почти незаметная для стороннего наблюдателя. Но Гольдман-то сторонним наблюдателем не был, и у него каждый раз отчаянно сжималось сердце, когда он видел, как морщится Юрка от осознания неровности собственных шагов. «Хорошо, что я не бегун», — уронил он однажды вскользь и в дальнейшем к данной теме не возвращался. Но передвигался теперь исключительно пешком, а по утрам еще и бегал.
До дендрария шли молча. Гольдман обдумывал предстоящий разговор. В последнее время он весь извелся, представляя, как сообщит новости Юрке и что ему тот ответит. Даже во сне говорил, убеждал, доказывал. А просыпаясь — наоборот, словно воды в рот набирал. Или уж разглагольствовал о ничего не значащих вещах.
Блохин его настроение, как обычно, просек моментально. Потому под кожу не лез, ждал, когда ставший вдруг до невозможности немногословным Гольдман сам дозреет.
Вот и сейчас Юрка просто шел рядом, посматривал по сторонам, размышлял о чем-то своем. Затем предложил:
— Слушай, а давай купим мороженого? Почему-то мы с тобой никогда не едим его на улице. Тебе дворянское воспитание не позволяет?
Вышибленный из выматывающих мыслей Гольдман замер на середине шага. Действительно, почему?
— Я полагаю, пережитки возраста. Типа несолидно, — наконец честно признался он. — Точнее, некий придурок во мне, который все еще помнит, что взрослый человек должен хотя бы на людях выглядеть солидно. А мороженое, зараза, вечно тает и норовить заляпать тебя всего — с головы до ног. А оттирать его…
— И-и-и?..
— Мне возьми пломбир в вафельном стаканчике.
— Другое дело!