Но смех смехом, а карате Гольдман освоил. Правда, даже до коричневого пояса не дотянул, остановившись на синем (мама рыдала и клялась, что лично пойдет объясняться с тренером по поводу гольдмановского здоровья), но в школе добился того, что его наконец-то оставили в покое. Сложившаяся ситуация больше всего напоминала вооруженное перемирие, а не крепкую школьную дружбу, которую так трогательно воспевали пионерские песенки на разнообразных смотрах художественной самодеятельности. К счастью, Гольдман умел довольствоваться малым. Не пытаются бить – стало быть, ура! А первое сентября почему-то все равно любил.
В этом году праздник получился как на заказ: тепло, солнечно, сияющие первоклашки с огромными букетами в руках и испуганно-восхищенными лицами. Сказка! С высоты школьного крыльца Гольдман посмотрел на то место, где, совершенно не слушая бодрых речей директрисы, а также представителей шефов и роно, радостно общался друг с другом его ненаглядный девятый «Б». «Ненаглядный» — из серии: «Глаза бы мои на вас не глядели», — мрачно подумал Гольдман, чувствуя, что праздничное настроение начинает неумолимо портиться. Нет, они вовсе не были какими-то там ужасными монстрами – его девятый «Б». Просто… Тридцать человек — со своими подростковыми амбициями, комплексами, колючками и неуемной энергией — за которых он по чьей-то злой воле вот уже два года нес полную ответственность. Впрочем, нет. Сейчас уже двадцать шесть. Пятеро не пошли в девятый класс, решив довольствоваться техникумами и ПТУ. (Мерзляков, Смагин, Онищенко, Колосова, Семенова.) Ну, тут уж, согласно народной мудрости: «Баба с возу — кобыле завсегда легче». Зато пришел условно новенький. (Условно — потому что до этого он всего-навсего учился в «А» классе. Как там говорят детки? «”Ашки” — какашки, а “бэшки” — сладкоежки»? Вот и кушайте теперь… всякое.) Юрий Блохин — краса и гордость средней школы номер двадцать семь — прошу любить и жаловать!
Даже со своего крыльца Гольдман разглядел, как на лице Блохина нарисовалась презрительно-скучающая гримаса. Правильно! Что такому светочу делать среди убогих? По крайней мере, на стоящую рядом красотку Алену Самойлову он смотрел так, словно она оскверняла своим присутствием землю, которую попирали старые блохинские кроссовки — жалкий выкидыш местной обувной фабрики. (Хоть Гольдман и не видел ног своего нового ученика, но готов был поклясться, что у того на них именно кроссовки, а не начищенные до блеска ботинки, как у остальных находящихся на праздничной линейке мальчишек. «Врагу не сдае-е-ется наш гордый «Варяг»!..» М-да…)
Тем временем серьезный и уверенный в себе Владислав Серебряков из десятого «А», чуть пошатнувшись, поднял на плечо пунцовую от ужаса и ответственности первоклашку с бантами-хризантемами, и та затрясла латунным колокольчиком, возвещая начало учебного года. Десятиклассники, растянувшись цепочкой, за руки повели мелких в школу, и Гольдман посмотрел на них едва ли не с умилением. Очередное первое сентября. Очередной учебный год. Может быть, он будет лучше, чем предыдущий?
«Ага. А еще к нам всем прилетит вдруг волшебник в голубом вертолете и заберет с собой куда-нибудь далеко-далеко Юрия Блохина. Или Алексея Гольдмана. Ну пожа-а-алуйста, дяденька!»
Первый урок, он же «классный час, посвященный Дню знаний», Гольдман провел «не приходя в сознание». Говорить вообще об учебе, грядущих успехах и свершениях, трудностях, ожидающих на пути, и прочей повторяющейся из года в год ерунде он мог даже с закрытыми глазами и слегка похрапывая.
А вот потом… Потом пришлось перехватывать рванувшего со своей традиционной последней парты Блохина и, твердо глядя ему в глаза (снизу вверх, ага), не терпящим возражений тоном назначать послеурочное рандеву. Гольдману всегда было интересно, кто и зачем придумал ставить первого сентября еще и уроки, по сути своей, совершенно пустые и бесполезные, но, разумеется, это было как раз именно из тех знаменитых риторических вопросов.
— А я... а мне… — проблеял Юрка, как показалось Гольдману, несколько нарочито, но вслед за тем заметно скукожился под внимательным, словно изучающим взглядом классного руководителя. – Хорошо, Алексей Евгеньич. Я зайду.
Уроков в девятом «Б» в этот день, к счастью, было совсем немного – всего четыре, включая классный час. А у Гольдмана их не было вовсе. (Дурацкое расписание!) Для начала он расчистил авгиевы конюшни, то есть разобрал подсобку при кабинете, извозюкавшись в вековой пыли так, что запершило в носу; потом, дабы убить время, пообщался в учительской с коллегами. «Настроение бодрое – идем ко дну!» Все сошлись во мнении, что первое сентября – это праздник «со слезами на глазах». Похоже, от души ликовал только физрук – немолодой, но еще весьма оптимистичный тип по прозвищу Штанга: вертел в руках новый кожаный баскетбольный мяч, кокетничал со всеми подряд особами женского пола, травил пошловатые анекдоты, успевшие отрастить бороду еще при Никите Сергеевиче. Гольдман от души позавидовал жизнерадостности физрука. Сам он, как это ни грустно, анекдоты рассказывать не любил, к женщинам испытывал чисто академический интерес, а мячика ему никто не подарил.
— Говорят, Алексей Евгеньевич, вы теперь у нашего разлюбезного Блохина за классного папу?
«Лучше бы анекдоты продолжал травить! – тоскливо подумал Гольдман. – Какое ему дело до Блохина? Кажется, физкультура была в прошлом году единственным предметом, по которому у парня стояла твердая пятерка».
Но вслух произнес:
— Просто повезло.
— Ну да, — радостно хохотнул физрук. – Как утопленнику! Характерец-то у мальчика знаете какой?
— Какой?
— Во! – физкультурник сдвинул седые кустистые брови и с мрачным видом приблизил к гольдмановскому носу свой кулак. – Железобетонный характер. С ним, понимаешь ли, связываться — себе дороже.
Гольдмана страшно бесила панибратская манера физрука непринужденно переходить с «вы» на «ты» и обратно, но он задавил в себе глухо плеснувшееся раздражение и только полюбопытствовал:
— Что, приходилось сталкиваться?
Похоже, приходилось. Физрук как-то мгновенно посмурнел и неопределенно пожал плечами, а потом и вовсе исчез из учительской, словно его и не было.
«Странно, — подумал Гольдман. – Что он там с парнем не поделил?»
По его личным наблюдениям, Блохин был существом довольно наглым, ленивым и не слишком интеллектуально развитым, но рамки чувствовал неплохо и совсем уж до откровенных конфликтов дело никогда не доводил. «Ладно, разберемся… Со временем». Главное, чтобы сегодня не слинял. Ибо начинать отладку «худого мира» с «доброй свары» абсолютно не хотелось.
Он и не слинял. Когда Гольдман, чуть не затоптанный по дороге толпами рвущихся на свободу школьников, добрался-таки до своего кабинета, Блохин стоял у двери, от нечего делать слегка попинывая ногами, точно какой-то нелепый, полусдутый мяч, свою драную синюю спортивную сумку. Гольдман не смог сдержать улыбки. Вот кому отлично подошло бы прозвище «Штанга» (имея в виду штангу футбольных ворот), а вовсе не порядком задрипанному, по правде сказать, физкультурнику. Ничего себе вымахала за лето деточка! Он изо всех сил постарался задавить в себе острый приступ комплекса собственной неполноценности и, задрав как можно выше нос и подбородок, не торопясь открыл дверь.