— Блохин… — потрясенно выдохнул Гольдман разбитыми в кровь губами, тщетно пытаясь принять более устойчивое положение в окружающем пространстве.
— Алексей Евгеньич? — Блохин склонился над валяющейся в грязи грудой тряпья, в которой нынче с трудом можно было распознать уважаемого преподавателя физики и астрономии школы номер двадцать семь, классного руководителя девятого «Б» и вообще приличного человека. — Это вы?
— Юрка…
— Алексей Евгеньич, вы как? Давайте я «скорую»? Вот ведь блядь!.. Тут автомат есть за углом. Если не сломали, козлы. Я быстренько, ладно?
Он уже сорвался бежать, когда Гольдман ухватил его за руку.
— Стоп, Блохин. Никакой «скорой». Жить буду.
— Но…
Гольдман представил себя в больнице. В чертовой больнице. Снова. Нет. Ни за что. Планово, по расписанию — ладно, хрен с ним. Но вот так, добровольно?..
— Помоги мне подняться.
Юрка сопротивляться не стал, вздернул под мышки, как детсадовца, севшего в очередную лужу, двумя руками прижал к себе, наплевав на грязь, в которой Гольдман был вымазан, похоже, не по уши — по самую макушку.
— Вы где живете? Домой, небось, шли?
— Домой… — выдохнул Гольдман, прислушиваясь к себе. Наличие во внутреннем кармане куртки флакончика с нитроглицерином придавало уверенности. — Тут рядом. Педагогическая, семнадцать. Знаешь?
Даже не глядя на Блохина, Гольдман почувствовал, как тот ухмыльнулся. Еще бы! Очень тонкий юмор: учитель, обитающий на улице Педагогической.
— Знаю. Дойдем.
Они и вправду дошли. Хотя вместо обычных четырех минут на этот короткий отрезок пути было потрачено целых двадцать, зато где-то около киоска «Союзпечать» Гольдман понял, что вполне может переставлять конечности собственными силами, не обвисая на сильных руках Блохина мешком тухлой капусты. И все равно избавиться от железных тисков блохинских объятий не получилось до самой квартиры — на все попытки проявить независимость Юрка только сдержанно матерился и тащил дальше. Впрочем, во время подъема на третий этаж его грубоватая помощь пришлась весьма кстати. Сам Гольдман сел бы на грязный заплеванный пол где-то в районе второй лестничной площадки.
Ключ в замок воткнулся не с первого раза, но хотя бы для разнообразия решил сегодня не демонстрировать свой привычно мерзкий характер. В прихожую, где, однозначно, два человека могли разместиться с большим трудом, Гольдман практически впал, едва не оборвав летний плащ, висевший на вешалке.
— Спасибо, Юра. Можешь идти домой.
— Ага. Как же, — непочтительно хмыкнул Блохин, стягивая с ног ботинки. — Давайте лучше помогу.
— Ты мне уже помог. Иди.
— Хрен вам.
Гольдман дернулся. Нет, ну каков паршивец! Еще и выражается! Почему-то тот факт, что у гаражей Блохин выражался куда как шибче, его не особо трогал, а вот в стенах родной квартиры подобные речевые конструкции казались почти до зубовного скрежета неуместными. «Мой дом — моя крепость», да? И мама бы не одобрила… Но мамы не было, а Блохин был — решительный и довольно злобный — и бороться с ним нынче у Гольдмана не осталось никаких сил.
— Ладно, проходи. Поставь пока чайник. Я — в ванну.
— Алексей Евгеньич, может, мне с вами? Вдруг поведет? Наебнё… Навернетесь там — головой о раковину…
— Не наеб… не навернусь, Блохин. И не мечтай.
— Ну хоть дверь-то не закрывайте!..
Дверь Гольдман не закрыл, да и не на что было, по правде сказать. Щеколду он снял еще тогда, когда болела мама. Из-за лечения у нее в последнее время часто случались приступы сильного головокружения, и он элементарно боялся не успеть. А потом вроде и незачем стало: жил один, гости к нему практически и не ходили.
Ванна наполнялась еле-еле, горячая вода шла коричнево-ржавая — явление достаточно обычное в их районе. Хорошо хоть шла. А то иногда ее отключали — без всякого предупреждения — недельки на две. Жизнь, кстати, при этом сразу начинала играть новыми красками. Особенно зимой.
Ожидая, когда можно будет занырнуть в блаженное тепло, Гольдман присел на бортик ванны, стараясь дышать медленно, через раз. Ребра истерично давали о себе знать при малейшем движении или даже попытке движения, внутри было как-то… муторно.
— Алексей Евгеньич, вы живы?
— Жив, Юрка.
Почему-то ему нравилось, как звучало это «Юрка». Не «Юра», не «Юрий» и даже не «Блохин». Здесь, дома, «Юрка» звучало правильно. Благодарно, что ли? В конце концов, этот проблемный тип Блохин только что спас ему жизнь. Или, по крайней мере, остатки не слишком крепкого здоровья.
Гольдман осторожно потрогал гудящую голову, вытянув шею, посмотрел на себя в небольшое, мутное от пара, овальное зеркало: слева лицо ощутимо опухло и ныло, но крови не было. Да и на черепе, под волосами, вроде бы все казалось вполне целым. «Пострадавший отделался легким испугом», — с усмешкой процитировал Гольдман. Он любил цитаты — считал, что они украшают собой серые будни.
Наконец ванна набралась, и Гольдман с блаженным стоном погрузился в теплую воду. (Лучше бы в кипяток — от мокрой одежды тело заледенело и покрылось мурашками — но с его диагнозом такие радикальные меры могли повлечь за собой не самые приятные последствия.)
Блохин тут же возник под дверью:
— Все в порядке?
«Послал же бог няньку!» — мысленно проворчал Гольдман, а вслух ответил кротко:
— В полном.
В ванне он пролежал, по его представлению, чертовски долго — вода почти остыла. Правда, холод из тела испарился, сведенные болью мышцы расслабились, и просто безумно захотелось спать — типично гольдмановская реакция на стресс. А еще — чаю. Погорячее. Но, надо думать, вскипяченный Юркой чайник тоже успел растерять большую часть своего тепла. Тихонько шипя сквозь зубы (не дай бог опять какой-нибудь заботливый нянь нарисуется!), Гольдман выбрался из ванны, потоптался на резиновом коврике, осторожно промокнул украшенное начавшими наливаться мрачным пурпуром с лиловатым оттенком синяками тело, натянул на себя потертый банный халат (другого в хозяйстве не водилось, а чистую одежду он с собой взять как-то не догадался).
Блохин обнаружился под дверью ванной — сидел прямо на полу, обхватив колени длинными руками, и, похоже, спал. Гольдман в очередной раз умилился: как-то так получилось, что никто, кроме мамы, не переживал особо о его здоровье. Вообще-то говоря, от кого от кого, а от Юрки он подобной заботы совсем не ожидал. Они и знакомы-то были, если считать в учебных часах, без году неделя.
На скрипнувшую дверь бдительный страж вскинулся мгновенно: захлопал глазами, как разбуженный посреди дня совенок, вскочил, едва не зацепив при этом самого высунувшегося в коридор Гольдмана, отчего свекольно покраснел под своей короткой стрижкой-ежиком. Надо же! Это выглядело почти трогательно.
— Чай? — как ни в чем не бывало поинтересовался Гольдман.
Юрка, точно вспугнутый заяц, помчался на кухню, чуть не свернув по дороге одну из двух имеющихся в наличии табуреток. И это всешкольный ужас по прозвищу Блоха! Он еще и чай подогрел, так что Гольдман имел возможность поблаженствовать, попивая вожделенный кипяток, пусть и очень условно окрашенный заваркой. Заваривать свежий чай Блохин не стал, а может, элементарно постеснялся копаться на чужих полках. Просто залил по новой болтавшуюся в заварнике гущу. Обычно Гольдман такой гадости не употреблял, но тут счел за лучшее промолчать, стараясь быть благодарным мирозданию и за маленькие милости. Горячий чай — практически райский напиток!
Впрочем, чтобы не чувствовать себя безобразным потребителем, внаглую эксплуатирующим детский труд, Гольдман лично достал из хлебницы «Подмосковный» батон, а из холодильника — остатки сливочного масла, обитавшие в масленке, похожей на перламутровую рыбку с отбившимся когда-то давно плавником. (Мама любила эту глупую рыбку с росписью «под Гжель» и почему-то называла ее «Глашка».) Больше в холодильнике все равно ничего подходящего к чаю не было. Даже последнее, заготовленное еще в сентябре варенье оказалось съедено пару дней назад, «в минуту душевной невзгоды». Блохин недовольства скудностью угощения не выказал, скорее, наоборот — с заметным наслаждением принялся намазывать масло на ломоть, пытаясь не переборщить с толщиной слоя.