— Я тебе покажу Юсупова! — вдруг взрывался он и снова впадал в тихую грусть алкоголика. Иногда он шел дальше — сегодня, схватив у ворота рубашку, распустил ее вместе с майкой до самого брючного ремня. После чего протрезвел и, со страхом глядя на Прутова, бормотал. «Ой, что со мной Ильинична сделает… Что сделает…»
Вася неплохо знал завскладиху Ильиничну и отдал рубаху с майкой Федьке. Так как майки и рубахи были одного завозу и одинаковой трехнедельной свежести, то обмануть мудрую Ильиничну труда не составило.
Василию исполнилось сорок шесть лет, но все звали Прутова Васькой. Даже сопляки, лет на тридцать моложе, и те не церемонились.
Вася не обижался, в таких случаях он мудро улыбался, показывая три потускневших железных зуба.
— Что я, интеллигент какой, или начальник, что ли? — Вася начальников недолюбливал, а про интеллигентов слышал, что ругать их можно.
— Деньгу зарабатываю? — и сам себе отвечал: — Зарабатываю вот етими руками.
Он поворачивал к лицу свои корявые ладони с припухшими в суставах пальцами и некоторое время удивленно и почтительно разглядывал их. Потом, насмотревшись, говорил:
— Аля пардон, — он умел блеснуть, особенно в компании, знал, что иностранцы именно так извиняются. Если он был в хорошем настроении, то добавлял: — Я бич. Понятно? — Некоторое время молчал, любуясь произведенным впечатлением, и если еще не напугал, продолжал: — Я тя за десятку съем.
Кто не знал Прутова, впадал в глубокий ужас, до того лицо собеседника было мужественно и напоминало страшные картинки про Бармалея. Но кто знал Васю, тихо или громко, все зависело от силы голоса и твердости характера, говорил: «Иди, Вася, домой!» Все знали, что насчет десятки он загибал.
Был такой случай — Васю обсчитали, намеренно или нечаянно, никто этого не знает. Он долго ругался, орал, что любого съест за десятку, стучал по столу кулаком у председателя рыбкооператива и, наконец, удовлетворенный, сунул хрустящую бумажку во внутренний карман. Но кто-то из тихих служащих вдруг высказал «смелую» мысль, что Вася не только пьяница и хулиган, но еще и мелочник, чем его и оскорбил.
— Что-о-о, — раненым зверем завопил Вася, но его уже выводили на крыльцо. Вася размазывал по черному лицу — только что разгружали уголь — слезы обиды. Потом выдернул из кармана пачку десяток и швырнул их в огромную лужу. После этого Прутов, напившись, ходил по улицам поселка и, останавливая знакомых и незнакомых людей, сообщал:
— Я человек, вот я кто, хоть и бич, а они…
У Васи вообще была масса пороков. Он ходил на танцы и к участковому, забывая умыться, и по его одежде и физиономии можно было определить, с чем стоят на рейде суда. Иногда он походил на трубочиста — значит, привезли уголь, в другой раз он в конце лета был осыпан снегом — это был знак того, что зимой будет вдоволь муки. Но иногда Василий исчезал, и все знали — пришло что-то крепкое, и пока не кончится разгрузка, Прутова в общественном месте не встретишь. Куда у него девались деньги, тоже все знали. У Васи было множество «друзей» в первую послеполучечную неделю. Вторая отличалась от первой, как проза от поэзии. Работая грузчиком, Вася в эти дни ел максимум на двадцать пять копеек.
Другой недостаток происходил, как говаривал Вася, «от характеру».
— Люблю, чтоб все по правде было.
Иногда он умел добиваться правды, как в случае с десяткой, чаще не только для себя. Самое интересное, в бригаде никто лучше Прутова не мог разобраться в тарифах, ставках, простоях, тонна-метрах. У него был нюх на всякого рода ловкачей и проходимцев. Одни, напыжившись, цедили сквозь зубы: «Чего слушать какого-то пьяницу». Другой, тихой сапой, за грубые выражения при свидетелях сдавал Васю в милицию, откуда его неизменно выпускали, да еще мотали на ус — раз Вася шумит — надо присмотреться.
Правда, честный Вася иногда очень здорово ловчил. Разгружая горяченькое, он всегда сразу просил у сопровождающего, узнанного им по шмыгающим глазкам, делового человека, ящик водки и ящик «чего полегче». «Дока» всегда давал без разговоров три ящика на выбор, но дав, знал, что может уйти совсем и не исчезнет ни одной бутылки. Но новички, послабже в косточке и хватке, или слишком жадные на резервный «бой», положенный по нормам, потом сильно жалели о своем неразумном поведении.