Восхищенные заранее, до заторможенности, мы взбираемся по шторм-трапу на палубу. Люди, одетые несколько теплее, чем нужно для двадцати с лишним градусов местного лета, приветливо подталкивают нас к трюму указывают вниз и удаляются.
В люк виднеется синее-синее небо и надстройка с капитанским мостиком. Еще несколько минут — заскрипели тали, и кран начал подавать порции ящиков со свежемороженой, высшего качества, рыбой. Ящики были плотные, крепкие, и редко иной, лишь ударившись о кромку люка, ломался. Мы оттаскивали его в сторону и, убрав поломанные клепки, заменяли их целыми, заготовленными заранее и прибывшими к нам с первой партией ящиков.
Так в прохладе заиндевевшего трюма, среди хлопотавших, почему-то без слов, людей, мы провели три очень скучных дня. Французы удивляли нас все больше и больше.
А на четвертый произошло неожиданное. С утра все было как обычно. Прохлада легкого бриза добавляла свежести в нашем искусственном морозильнике, и Витька предложил вылезти погреться на солнышко. Небольшая волна плескалась у ватерлинии. Халеи с ленивым криком носились около места, где, по-видимому, был камбуз. Эти морские вороны подбирали все съедобное, упавшее или выброшенное за борт. Они постоянно кружат над любым плавающим предметом и с шумом летают над головами людей. Вообще они неотделимы от северного пейзажа летом. Халеи с размаху бултыхались в зеленую воду, выхватывали корюшку и, сварливо крича, дрались из-за добычи.
У нас о человеке, желающем иметь больше и не брезгующим для этого никакими средствами, говорят: «Хватает, как халей», или короче: «Халей». И этого достаточно. Все знают — в долг у этого просить нельзя. Ходит он бирюком, компании его сторонятся, да и вообще окружающие считают его вроде выродка. Бабы, когда ругаются, телеграфируя с крылечка на крылечко обиды, кричат: «Твой-то халей все тянет и тянет»… Их перебранки вообще трудно было понять, они вспыхивали внезапно и ярко, словно чиркнутая о коробок серная спичка, и гасли.
На горизонте ни одной баржи. Такое впечатление, что вновь с причала рухнул единственный пятитонный кран. Такое бывает раза два в навигацию. Старый чиненый-перечиненный пятитонник не выдерживает хронического перегруза и валится вместе с тюками и еще с чем-то необходимым в воду. К счастью, сколько помню, крановщик всегда успевал вовремя выскочить из тесной кабины. В этот момент весь погрузочный конвейер останавливается, минимум на полдня.
Кран собирают, чинят, подваривают, и опять он журавлем клюет упаковку за упаковкой. Ремонтировать стараются быстро, уж больно дорого стоит простой судов на рейде.
Не раз, в конце навигации, скучно глядя в цифры бухгалтерского отчета, парторг говорил:
«Да, на деньги, потерянные от простоев, можно каждое лето покупать по два таких крана». Но краны дефицит, и наш чудо-кран честно работал и падал, снова работал и падал уже с десяток лет.
Солнце пригревало. Матросов на палубе не было. Мы спокойно лежали на свернутом брезенте, но тут громкоговорители так рявкнули, по выражению наших родителей, буги-вуги, что мы от неожиданного обвала неотесанных звуков подпрыгнули на своем ложе. Обернувшись на репродукторы, вмонтированные ниже лееров капитанского мостика, увидели чудо из чудес. Две девчонки, нашего возраста, обе в штанах, отплясывали на гудящем металле и прыскали в кулачки. Под необычный для наших ушей ритм они резко подергивали руками, плечами, головой, словно кто-то невидимый тянул и отпускал веревочки, привязанные к разным частям их тела. Такое мы видели впервые. У нас был друг, лаборант у геофизиков, Толик Саидов, так он знал про танцы почти все и говорил, что «на диком Западе» пляшут мощнейший танец «епсель-мопсель». Может, и взаправду это был тот самый танец, но в исполнении Толика он смотрелся так же, как если бы номера цирковой лошади доверили исполнять тюленю с нашего побережья.
В нарушение всех международных этикетов и строгих предписаний бывалого парторга, имевшего дело с незваными иностранцами с сорок второго по сорок пятый в Баренцевом море, мы сидели с открытыми ртами.
Наши одноклассницы были застенчивыми домоседками и, несмотря на то, что в свое время на школьных вечерах отплясывали и твист и шейк на танцах в клубе, держались стайками, поближе к круглым окрашенным черным печкам, зябко ежились под взглядами и вообще страдали от постоянного надзора присутствующих в зале кумушек и мамаш, рассиживающих на скамейках вдоль стен. Здесь же все было естественно, весело и в какой-то мере вызывающе нахально. Блестящие, невиданные еще нами синтетические кофточки-распашонки, завязанные узлом на животах, яркими бликами мелькали под солнцем.