— Это ты, дяденька, будь спокоен, у нас принцип старый проверенный: «Кто не работает — тот не ест».
— Насчет работы посмотреть надо, а что ты поесть тоже не мастак, так это по тебе видно, — парировал мужик, не меняя при этом выражения, да и можно ли было ухватить эти изменения на испитом лице, где один только нос рассказывал все о своем владельце.
Игореша насупился и даже от обиды перестал толкать сани. Он в самом деле был до жалости стройным, и все его успехи в спорте ему не помогали.
Витька поспешил смягчить удар:
— Брось, Игорь, тут мы все синие, свет вон какой блеклый.
На обратном пути нам встретилась еще шестерка, влекущая сани, предводительствуемая Гешей-братишкой. Он как всегда веселил честной народ — там похохатывали. Остальные нагружали выстроенные в ряд трое санок, явно подчиняясь командам хмурого, словно бы силившегося припомнить что-то важное, дядьки.
Я сообразил — это и есть тот самый Колька. Мужички поволокли санки, а он остался и грузил наши. Потом придержал меня:
— Ты погодь, потолковать надо.
— А чего толковать, вон ящиков сколько — бери и тащи, пока силы есть.
— Да ты, я гляжу, парень того, попрыгунчик, — и со злой убежденностью заявил: — А в деле ты, сосунок, ни хрена не смыслишь!
— Так возьмись и командуй, — возмутился я.
— Ты не загорай, не загорай, ты полегче, — он чуть-чуть смягчил тон, — мне не до жиру, а тебя на собрании внимательно слушал.
Мне было удивительно, что кто-то из этой публики вдруг оказался на собрании и интересовался профсоюзными и вообще подобными делами. За моей спиной уже, как дух охранитель, торчал Елецкий. Он то исчезал, то вновь выныривал из темных галерей.
— А вы, я смотрю, трусоваты, сибиряки, мать вашу!
— Северяне, — лениво, врастяжку поправил Елецкий.
— Ты хоть и большой, а видно… — но, не договорив, примирительно добавил: — Географию учить тоже надо с умом, тезка.
Он опять обратился ко мне и, не воспринимая ворчания Елецкого: «Тоже мне учитель нашелся… — продолжал: — Слушай, я правду говорю, вкалывать вы, наверное, можете, а работать толком не умеете. Это точно». И уже немного понукая мной: «Мы с тобой здесь останемся, а молодца, — он скривился в сторону Елецкого, — отправим с Гешей разгружать, там его силенка как раз у места будет. Пусть ящики уступами кладут, доверху, лестницей. По ней пусть и ведут забивку ниши, нам ее до обеда хватит.
Я кивнул Елецкому. Он ушел в главный пролет, где вместе с Гешей разгружал сани, как договорились. Теперь три группы возили ящики от нас к ним, мы с дядькой больше часа работали молча. Он все делал четко, ухватисто и азартно. Про таких в поселке говаривали — этот всю жизнь мантулит, то есть любит работу, она у него получается, а вот почести его обходят. Оказалось, он тоже не курит, и это как-то даже сблизило меня с ним. Противно все же, когда, работая, один другому в нос дымом пыхает. После долгого молчания, стерев тыльной стороной верхонки пот со лба и, наверное, заметив, как я побаиваюсь разогнуться, с непривычки ломило спину, он приостановился.
— Те трое вернутся. Потап, тот дерганый, зато отходит быстро. Еще Лешка ярославский.
— Ярославский, в каком смысле, — перебил я.
— Да из Ярославля он, а фамилию не знаю. Этот тоже вашего полета, но форсу много. Вот сразу и не хочет гонором поступиться. Оболмасов — этот жидковат — жрать захочет, прибежит, никуда не денется. — И, заметно обдумывая, сказать не сказать, решился: — И это, сегодня всех надо в наряд включить, а они потом поставят бригаде причитаемое.
Он говорил ровно, чуть напирая, но был все же не в своей тарелке. Как только он заговорил о наряде, у меня в голове мелькнуло: «Вот зачем он завел разговор об ушедших!»
— Так не будет.
— А как будет? — презрительно поинтересовался он.
— Так не будет, — повторил я, нажимая на голос.
На этот вопрос я был готов ответить, он не был неожиданным, как рассчитывал мой напарник. Именно об этом мы спорили вчера в моей комнате до хрипоты и все же докричались до общего — никаких поблажек ни себе, ни остальным. В наряд включать лишь тех, кто отработал день полностью. Даже в бригаде постоянных грузчиков платили выдержавшему полдня. Но мы догадались, что в оставленную щелку всегда прошмыгнут наиболее ушлые, и законопатили ее.
На перерыве — обедать разбрелись по углам. Синенко придавило руку. Перевязанный подвернувшейся добровольной медсестрой, сжимая от боли зубы, он горячился:
— Они все с похмелья, елки-палки! Руку не успел убрать, а сверху на мой еще кинули, аж кровь из-под ногтей брызнула.