Когда настоятель закончил службу, на кафедру поднялся его молодой помощник мистер Миллингс.
Он рассказывал об Аване и Фарфаре — реках, орошающих город Дамаск, — и Мэри Джейн была рада узнать, что существуют реки с такими названиями; и с удивлением услышала она о Великом граде Ниневии и о многих других незнакомых и новых вещах.
И на светлых волосах викария играли отблески многих свечей, и его звенящий голос несся по проходу, и Мэри Джейн обрадовалась тому, что она тоже здесь.
Но вот его голос прервался, и она неожиданно почувствовала себя такой одинокой; какой ни разу не была со дня сотворения болот. Дикий народец никогда не бывает одинок или несчастлив, он просто танцует ночь напролет на отражениях звезд, н e имея за душой никаких иных желаний.
И сразу же после сбора пожертвований, — никто не успел еще подняться и уйти, — Мэри Джейн приблизилась по проходу к мистеру Миллингсу.
— Я люблю тебя, — сказала она.
Часть II
И никто не посочувствовал Мэри Джейн. «Как неудачно для мистера Миллингса! — говорили все. — Такой многообещающий молодой человек».
А Мэри Джейн отправили в огромный промышленный город в Центральной Англии, где для нее подыскали работу на прядильной фабрике В этом городе не было ничего такого, чему могла бы обрадоваться ее новая душа; не нуждаясь в красоте, город все делал машинным способом. И город, став торопливым и деловым, все богател и богател, выхваляясь своим богатством пред другими городами, но не было никого, кто мог бы его пожалеть.
В этом-то городе Мэри Джейн поселилась в комнатке, которую нашли для нее вблизи от фабрики.
Стоял ноябрь. Каждый день ровно в шесть часов утра, почти в то же самое время, когда далеко от города сонные птицы поднимались над тихими болотами и летели кормиться на беспокойные морские просторы, фабрика издавала протяжный вой, собирая рабочих, которые трудились весь световой день за исключением обеденных часов. До самого темна, пока куранты снова не отбивали шесть часов.
Мэри Джейн работала вместе с другими девушками в длинной и страшной комнате, где стояли гигантские машины, вытягивавшие шерсть своими железными, поскрипывающими руками и превращавшие ее в длинную, похожую на нить полоску. День напролет они гремели и лязгали, исполняя свою механическую работу, и хотя Мэри Джейн обслуживала не их, шум снующих туда и сюда металлических рычагов постоянно звучал у нее в ушах.
Она ухаживала за машиной поменьше, но гораздо более сложной и умелой.
Эта машина хватала полосу шерсти, вытянутую железными гигантами, и скручивала ее до тех пор, пока та не превращалась в тонкую и плотную нить. Потом она захватывала стальными пальцами ссученную нить, протягивала ее примерно на пять ярдов и снова возвращалась, чтобы скручивать шерсть дальше.
Маленькое железное существо усвоило навыки сразу множества искусных работников и постепенно вытеснило их; одну вещь не умело оно делать — если нить вдруг обрывалась, машина не могла подобрать концы, чтобы соединить их вместе. Для этого нужны человеческие руки. Обязанности Мэри Джейн заключались как раз в том, чтобы подбирать оборванные концы. И стоило ей составить их вместе, как деловитое бездушное существо тут же связывало нить и продолжало свою механическую работу.
Как все здесь было безобразно; и даже зелёная шерсть, которая наматывалась и наматывалась на катушки, не походила цветом ни на траву, ни на тростники, а была унылого грязно-зеленого оттенка, который очень соответствовал мрачному городу и хмурому небу.
Даже когда Мэри Джейн глядела поверх городских крыш, то и здесь ей виделось уродство. Дома, должно быть, прекрасно знали об этом, ибо упрямо тщились при помощи убогого гипса имитировать колонны и греческие; храмы, притворяясь друг перед другом такими, какими, на самом деле не были. Люди выходили из этих домов и снова исчезали внутри, наблюдая год за годом обман краски и притворство штукатурки, — до тех пор, пока краска не начинала облезать, а гипс осыпаться. Души несчастных хозяев этих жутких домов стремились стать другими, лишь до тех пор, пока это им не надоело.
По вечерам Мэри Джейн возвращалась в свою комнату. И только после этого — когда ночная тьма укрывала город, когда загорались в окнах огни и то там, то проглядывали сквозь дым редкие звезды — ее душа могла разглядеть в городе нечто прекрасное. В такие часы Джейн готова была выйти из дома, чтобы любоваться ночью, но этого не позволила бы ей старая женщина, чьему попечению она была вверена. И дни, вставая по семь в ряд, превращались в недели, а одну неделю сменяла другая, но все дни в них были одинаковыми. И все это время душа Мэри Джейн тосковала о чем-то прекрасном, но не находила ничего; правда, по воскресеньям она отправлялась в церковь, однако, когда она выходила из собора, город казался ей еще более серым, чем прежде. Однажды она решила, что лучше быть Диким существом на пустынных болотах, чем обладать душой, которая тщетно тянется к прекрасному, но не может найти утешения. С того дня Мэри Джейн твердо решила избавиться от своей души, а потому рассказала свою историю одной из фабричных девушек и закончила так: