– Я полечу самолетом до Женевы, а оттуда доеду на такси, так что прибуду во второй половине дня.
– КлЕво! Сегодня вечером в отеле будет фондю2.
Он кладет трубку, обливаясь слюной. Я следую его примеру.
– Что, уезжаешь? – спрашивает Пино.
– Да, – отвечаю. – Поверь, у меня сердце разрывается при мысли, что придется оставить тебя здесь, но этого требует долг!
Глава 11
Бар «Грандз Альп», когда я в него вхожу, полон элегантных клиентов. Там есть дамы в разноцветных нарядах, Кавалеры в свитерах, бармен в белой куртке и еще один удивительный персонаж, остающийся здесь таким же незаметным, как картина Мийе на выставке Пикассо.
Вышеупомянутый индивид одет в красные спортивные брюки, рубашку в черно-белую клетку, белые лыжные носки и небесно-голубую спортивную куртку с капюшоном. На голове у него высокая красная лыжная шапочка, острие которой продолжается белым шнурком и заканчивается великолепным помпоном того же цвета. Его талия составляет в обхвате метр сорок, расстегнутая рубашка позволяет видеть заросшую густой шерстью грудь. Щеки человека не знакомы с водой, мылом и бритвой, а потом и с лосьонами «после бритья». У него большой нос. Когда он сморкается, возникает ощущение, что он пожимает руку другу. Холод отполировал этот нос, окрасил его в красный цвет и наградил насморком.
Что можно сказать еще, кроме того, что фамилия этого человека Берюрье?
Восседая на высоком табурете, Толстяк что-то оживленно говорит аудитории, корчащейся от смеха.
Он рассказывает о своих достижениях в лыжном спорте, которые якобы были у него в молодости. Я подозреваю, что он проштудировал учебник по технике лыжного спорта, но плохо запомнил термины.
– Я, – заявляет этот Тартарен снегов, – ездил кататься на Малайи. Все эти хреновенькие горки, что я вижу здесь, годятся только на то, чтобы согнать жирок с начинающих. Лично я забирался на вершину и летел вниз пулей, проделывая...
– Ты что же, стал снежным человеком?
Он оборачивается, теряя при этом движении равновесие, валится с табурета и приземляется на задницу. Сейчас он очень похож на перезревшую грушу, свалившуюся с дерева.
– Все из-за тебя, – ворчит он, поднимаясь. Я делаю шаг назад, чтобы иметь возможность полностью охватить взглядом этот феномен.
– Как ты красив, – напеваю я в манере Пиаф, – Ты одновременно похож на церковника, факира и клоуна.
Толстяк, немало принявший до моего прихода, взбешен:
– Если ты приперся издеваться надо мной, то мог бы оставаться в Париже!
Я избавляю его от всеобщего любопытства, и мы поднимаемся в его номер.
Он останавливается перед зеркалом и доброжелательно смотрит на себя.
– Если бы меня видела Берта, она бы обалдела от восторга, – утверждает он. – Надо мне будет сняться на цветную пленку.
Я замечаю в его комнате пару лыж и не могу прийти в себя.
– Это твои?
– Имею честь сказать тебе «да». – И он принимается объяснять: – Я смотрел, как другие катаются, и мне тоже захотелось. Кроме того, в отеле есть дама, с которой у меня начинается роман. Она жгучая брюнетка, кажется, испанка...
– Ты здесь не затем, чтобы играть в донжуана.
– Отвали! – мрачно заявляет он. – Когда инспектора посылают на две тысячи метров над уровнем моря, он имеет право развлечься, если представляется случай. По крайней мере, я так считаю.
– Как наши дела? – перебиваю его я.
– Бержерон по-прежнему в том отеле, наверху.
– Чем он занимается?
– Во второй половине дня снова катался на лыжах. Сходил на автобусную остановку. Взял лыжи и уехал на подъемнике на Бель-Понт.
– Бель-Кот, серость!
– Я так и сказал, – врет Толстяк.
– Он поехал с двумя парами лыж?
– Точно!
– Ты присутствовал при его возвращении?
– Да. Я всю вторую половину дня просидел в баре его отеля, где пил, дожидаясь его.
– Оно и видно!
– Чего?! – протестует Толстяк. – Опять оскорбительные намеки?
– Так что насчет его возвращения?
– Он вернулся в середине второй половины дня.
– С двумя парами лыж?
– Нет. У него не было ни одной. Он поднялся в свою комнату переодеться. Я промежду прочим расспросил о нем бармена. Кажется, он приехал на три дня. Еще кажется, что он приезжает сюда достаточно часто, раз или два в месяц.
– Как думаешь, он тебя засек? Ты ведь следил за ним от самого Парижа. Это плохо.
Мамонт возмущается:
– Чтобы тип, за которым я слежу, мог меня засечь? Ты чего, перебрал или у тебя мозги перестали работать? – И в подтверждение он излагает мне свою тактику: – С момента, когда я сел на хвост месье или даме, я сливаюсь с окружающим пейзажем и меня незаметно. Это моя особенность.
– Знаю, – говорю я, чтобы только не спорить с ним. – Однако с завтрашнего дня им буду заниматься я, а ты можешь потренироваться в катании на лыжах. Бери уроки.
– Ты думаешь?
– Начинай с класса семь-бис. При твоих талантах через три дня перейдешь в пятый. Подумай о Берте, старина. Она будет гордиться тобой.