«Разве только мужья женщин защищают?» — хотел я было спросить, но вопрос мелькнул и растаял в потоке ее милой болтовни. Чирик-чирик, чирик-чирик — и мысли, как зернышки в воробьином клювике, пропадают, склевываются. Мне и не жалко для такого воробушка, только этот нудящий шум в голове достает. Наверное, последствия удара головой?
— Ты давай обопрись на меня, — предложила она. — Пойдем около дома погуляем… Надо скорей тебя мужиком делать, а то ведь голосом не каждого испугаешь. Это Старца да меня можно голосом испугать, а Кулака, к примеру, не испугаешь, он сам на кого угодно наорать может. Правда, у тебя все равно страшней получается. Может, и не так громко, а страшней. Сила в голосе, будто ветер в нутро ударяет. Но голосом не всех испугаешь, иного и кулаком надо или лучше палкой. Вот найдем тебе палку, и будешь всех от меня отгонять, потому что я жена твоя и нечего всяким ко мне приближаться. Правда, в нашей деревне, не в той, где мы с мамой жили, а в этой, все добрые, потому что они меня не выгнали, а оставили у себя и тебя дали выхаживать, а ты тут самый лучший, хоть и молчишь много. Но наверное, ты молчишь много, чтобы мне не мешать говорить, потому что ты добрый. Ты очень хорошо слушаешь, но если ты не будешь меня останавливать и сам не станешь говорить, то я могу и заговориться. Это когда говорят-говорят, а потом остановиться не могут. А если силой заставить замолчать — рот заткнуть или по голове стукнуть, — то заболеть может человек молчанкой. А молчанка — страшная болезнь. Слушай, Молчун, а может, у тебя молчанка? Надо тебе прививку от молчанки сделать, а то я не делала…
Это все из нее сыпалось, пока мы преодолевали два порога: из комнаты в сени и из сеней на улицу. Кажется, я слишком высоко поднимал ноги, на всякий случай, опасаясь споткнуться, но это мелочи. Главное, что на своих двоих, пусть и с Навиной помощью. Мои ходильные успехи меня вдохновляли и окрыляли. Мы вышли из дому и немного постояли, пока я щурился и моргал глазами, привыкая к яркому свету и цвету. Отвыкло мое зрение на лежанке от этого великолепия. С ума сойти — какие сочные и яркие краски! Мечта оператора! Какого такого оператора? Мне это действительно начинает надоедать: выскакивают какие-то слова, смысла которых я понять не могу, хотя чувствую, что должен. А это тебе, Молчун, наука: не бейся впредь головой о дерево. Можно подумать, что я специально. Но зачем-то я здесь оказался? Или это чистая случайность — должен был оказаться в другом месте, а очнулся здесь?.. Но до чего же вся эта лепота знакома, будто во сне ее видел, а сейчас разглядел наяву. И приземистый глинобитный домик, заросший кудрявым плотным зеленым мхом вперемешку с изумрудной травкой, как в две недели раз бритый мужчина. Очень даже приятный зелененький домик. Уж точно приятнее небритого мужика.
— Знаешь, как мох здорово укрепляет глину корнями! — восторженно сообщила мне Нава, проследив за моим взглядом. — Даже если дерево упадет, дом устоит, проверено. И никакой дождь не промочит этот слой — все отскакивает и стекает. Остается ровно столько, сколько мху для жизни нужно. Только не любую траву и мох на доме сеять можно… Ну, я тебя еще научу различать, какие можно, какие нельзя.
А на фига мне? Что ли, построить дом, родить сына (не люблю я пацанов!), посадить дерево? Последнее особенно актуально в лесу… Лезет же в голову чушь всякая! И как проскальзывает сквозь Навино чириканье?
Мы уже тихо-тихо брели по тропинке от дома через заросли кустарника, усыпанного аппетитно красующимися ягодами темно-синего с серебристой пыльцой цвета. Через смешанную березово-хвойную рощицу вышли на большую поляну, заросшую молодой травой, в которой кувыркались голые загорелые дети. Впрочем, при нашем появлении они моментально бросили свои кувыркания и обступили нас. Маленькие такие лесовички и лесавочки, побеги, цветочки, ягодки, орешки… Будущее этой расы.
Они смотрели на меня с откровенным интересом — не каждый день в деревне появляются новые жители, тем более такие диковинные, на местных мужиков непохожие. И стрижка у меня на голове еще вполне короткая, и лицо бритое, сохраненное в таком виде стараниями Навы, и фигура тощая и высокая. Да и выражение лицемордии, надо полагать… Хотя я его и не вижу, но догадываюсь.
Я смотрел на них, они смотрели на меня, а Нава все это сопровождала ознакомительной речью, которую я воспринимал пунктиром — «чик-чик-чик-чирик»:
— Этот побег от Старца, пра-пра, кажется, маленький, а похож — посмотри… А этот стручок — внук Старосты… Эта ягодка — Тутина дочка… А это зернышко… А этот орешек… А эта почечка…
И тут они заговорили, все разом:
— Чирик-чирик, дилинь-линь, фить-фить, тирлибом, т-р-р-р-рям, ля-ля-ля, лю-лю-лю…
Я ничего понять не мог, кроме изредка проскакивающего «Молчун», а в ушах у меня зазвенело. Нава, видимо разглядев мою растерянность и готовность потерять сознание, подставила энергично свое плечо и, обхватив за талию, повлекла меня обратно.
— Погуляли, и хватит, — ласково бормотала она. — Эти пичуги и здорового человека с ума сведут. Ты лучше на цветочки да ягодки полюбуйся, лесным воздухом подыши, а то что за воздух в доме? Бродило да припасы…
«Да испражнения больного», — добавил я про себя, но вслух не стал портить девушке настроение своими глупостями.
Звон потихоньку стал покидать дурную голову. Что ж это я такой слабый?.. А не бейся головой!..
Она подвела меня к дому и прислонила к березе:
— Постой, Молчун, немножко, только не упади, крепче держись, я сейчас.
Я ухватился двумя руками за ствол. Так было совсем не трудно стоять. Даже приятно, как будто здоровый. Во всяком случае, ноги не пытались подогнуться. Листочки негромко нашептывали что-то на ушко, и от этого шепота в голове совсем не нудело и не звенело, а, наоборот, образовывалась блаженная тишина. Ненадолго.
Из дому выскочила Нава с табуреткой в руках. Поставила ее рядом со мной под березой и сказала:
— Садись, Молчун, твои ноги хорошо поработали, можно и отдохнуть.
— И то верно, — согласился я. — В усталых ногах правды нет.
И, потихоньку соскальзывая руками по стволу, присел на плетеную табуретку. Откинулся спиной на березу, вытянул ноги вперед, возложив пятки на торчащий из почвы заскорузлый корень, и освобожденно вздохнул:
— Эх, хорошо! Спасибо тебе, девочка! Хорошая ты у меня.
— Я не девочка, — неожиданно для меня возразила Нава. — Я уже почти женщина, девушка. Вот стану тебе женой — и буду женщиной. Я же уже могу быть женой? — покрутилась она передо мной, демонстрируя свои девичьи прелести.
Пышными прелести назвать было трудно, но все было на месте и очень даже привлекательно смотрелось, так что возразить было нечего.
— Ты можешь быть замечательной женой, — ответил я искренне. — Счастлив будет тот, кто назовет себя твоим мужем.
— Эй-эй, Молчун, ты что такое говоришь?! — опять возмутилась она. — Ты что еще задумал?.. Ты мой муж! И мне не надо никого другого! Или ты думаешь, что я тебя для другой женщины выхаживала? Никому не отдам!
— А мне никто другой и не нужен, — поспешил я на попятную. — Ты самая лучшая!
Нава улыбнулась довольно:
— Тогда не говори больше так!.. Думаешь, ты просто так с неба свалился? Ты свалился, чтобы стать моим мужем! Иначе зачем тебе было сваливаться и ударяться головой о дерево?
Ее доводы звучали очень убедительно. Я не нашел что возразить. Да и не хотелось мне возражать. Настроение у меня было хорошее.
Нава села на траву у моих ног и пристроила голову мне на колени. Я, с ощущением изнутри согревающей нежности, погладил ее по волосам. Они были шелковистые и приятные. Ладонь ощутила нечто знакомое, хотя, честное слово, делаю я это всего второй раз, если только в бреду не грешил, что очень сомнительно. Это было ощущение из долговременной памяти, которую мне начисто отшибло, и я лишь по импульсам подобных озарений догадывался о ее существовании. Были в моей жизни и голова на коленях, и ощущение нежности, делающее ладонь почти невесомой.