«Но сначала нужно все-таки вернуться. В эту деревню нужно все-таки вернуться», — подзуживал меня кто-то внутри.
— Придется все-таки вернуться, Нава, — выдавил я из себя, закончив трапезу.
— Куда вернуться? В ту лукавую деревню вернуться? — взвизгнула она, явно расстроившись. — Ну зачем ты мне это говоришь, Молчун? Чего мы в той деревне еще не видели? Вот за что я тебя не люблю, Молчун, так это что с тобой никогда не договоришься по-человечески… И ведь решили уже, что возвращаться в ту деревню больше не станем, и тропу я тебе нашла, а теперь ты опять заводишь разговор, чтобы вернуться…
— Придется вернуться, — нудел я. — Мне самому не хочется, Нава, но сходить туда надо (это чертово «надо» выбило все у меня из головы). Вдруг нам объяснят там, как пройти в Город.
— Почему — в Город? Я не хочу в Город, я хочу на Выселки.
— Пойдем уж прямо в Город. Не могу я больше.
— Ну хорошо, — согласилась Нава. — Хорошо, пойдем в Город, это даже лучше, чего мы не видели на этих Выселках! Пойдем в Город, я согласна, я с тобой везде согласна, только давай не возвращаться в ту деревню… Ты как хочешь, Молчун, а я бы в ту деревню никогда бы не возвращалась…
— Я бы тоже, — кивнул я. — Но придется. Ты не сердись, Нава, ведь мне самому не хочется…
— А раз не хочется, так зачем ходить?
Если б я мог ей объяснить! Хотел, да не мог я ей объяснить — зачем. Зудит ибо…
Я поднялся и, не оглядываясь, пошел в ту сторону, где должна была быть деревня, — по теплой сухой траве, мимо теплых сухих стволов, жмурясь от теплого солнца, которого непривычно много было здесь, навстречу пережитому ужасу, от которого больно напрягались все мускулы, навстречу тихой странной надежде, которая пробивалась сквозь ужас, как травинка сквозь трещину в асфальте.
Асфальт? Что такое асфальт? Хорошо, что я не сказал этого слова вслух, — Нава бы опять испугалась и сказала, что это деревня на меня так действует, что я говорю страшные слова. Я и сам чувствовал, как несовместимы лес и асфальт, хотя понятия не имел, что такое асфальт. Чужое что-то.
Нава догнала меня и пошла рядом. Она была сердита и некоторое время даже молчала, но в конце концов не выдержала. Куда уж ей — она не Молчун, это я Молчун и могу молчать, сколько хочу, пока тот, кто рядом со мной, не взвоет от моего молчания, а Нава не умеет долго молчать, ей плохо становится, когда она долго молчит.
— Только ты не надейся, — решительно и сердито заявила она, — я с этими людьми разговаривать не буду, ты теперь с ними сам разговаривай, сам туда идешь, сам и разговаривай. А я не люблю иметь дело с человеком, если у него даже лица нет, я этого не люблю. От такого человека хорошего не жди, если он мальчика от девочки отличить не может…
Вот она — женщина: другое забыла, а обиду на то, что ее за мальчика приняли, так в себе и носит.
Деревня открылась между деревьями неожиданно. Мы зашли с другого бока. Все здесь изменилось, я не сразу понял, в чем дело.
— Она тонет, Нава, — ошалело сообщил я, когда понял.
Треугольная поляна была залита черной водой, и вода прибывала на глазах, наполняя глиняную впадину, затопляя дома, бесшумно крутясь на улицах. Я, оцепенев, беспомощно стоял и смотрел, как исчезают под водой окна, как оседают и разваливаются размокшие стены, проваливаются крыши, и никто не выбегал из домов, никто не пытался добраться до берега, ни один человек не показывался на поверхности воды, — может быть, людей там и не было, может быть, они ушли этой ночью, но я чувствовал, что это не так… Пытался уговорить себя, что так, зная, что совсем не так…
Плавно прогнувшись, бесшумно канула в воду крыша плоского строения. Над черной водой словно пронесся легкий вздох, по ровной поверхности побежали волны, и все кончилось. Перед нами жидко подрагивало обычное треугольное озеро, пока еще довольно мелкое и безжизненное. Потом оно станет глубоким, как пропасть, и в нем заведутся рыбы, которых мы будем ловить, препарировать и класть в формалин.
«Это мои мысли или не мои?»
— Я знаю, как это называется, — сказала Нава. У нее был такой спокойный голос, что я даже поглядел на нее. Она и в самом деле была совершенно спокойна и даже, кажется, довольна. — Это называется Одержание, — сказала она. — Вот почему у них не было лица, а я сразу и не поняла. Наверное, они хотели жить в озере. Мне рассказывали, что те, кто жил в домах, могут остаться и жить в озере, теперь тут всегда будет озеро, а кто не хочет, тот уходит. Я бы вот, например, ушла, хотя это, может быть, даже лучше — жить в озере. Но этого никто не знает… Может быть, искупаемся? — предложила она.
— Нет! — вскрикнул я, меня передернуло от брезгливого спазма. — Я не хочу здесь купаться. Пойдем на твою тропу. Идем!
Мне бы только выбраться отсюда, думал я, шагая за Навой, только бы выбраться — тогда я во всем разберусь: и с треугольными озерами, и с Одержанием, может, даже со всем этим лесом разберусь!.. Только что значит «выбраться отсюда», откуда отсюда? Из болота, из этой деревни бывшей, из леса? Чтобы в чем-то разобраться, надо глянуть на него со стороны: на озеро посмотреть с холма, на лес — с Чертовых гор, которых отсюда не видно… Или, может быть, из летающей деревни? А чтобы разобраться в жизни, надо выйти из жизни?.. Это куда, интересно, выйти?.. Капле воды, чтобы увидеть океан, надо стать частью облака…
Я даже могу философствовать сегодня… Наверное, это от сухости. Или от грибов здешних… Надо же, даже философствовать могу… И даже слово вспомнил «философствовать», никакому Колченогу и даже Старцу такое слово и после жучары не приснится, а если приснится, то кричать будут от кошмара.
— Вот она, твоя тропа, — сердито показала пальцем Нава. — Иди, пожалуйста.
Сердится, понял я, выкупаться не дал, молчу все время, вокруг сухо, неприятно… Ничего, пусть посердится. Пока сердится, молчит, и на том спасибо. Кто ходит по этим тропам? Неужели по ним ходят так часто, что они не зарастают? Странная какая-то тропа, словно она не протоптана, а выкопана…
Тропа через некоторое время круто спустилась по склону холма и стала топкой полоской черной грязи. Чистый лес кончился, опять потянулись болота, заросли мха, сделалось сыро и душно. Нава немедленно ожила. Здесь она чувствовала себя гораздо лучше. Она уже непрерывно говорила, и скоро в голове возник и установился привычный звенящий шум, я двигался словно в полусне. Какая уж тут, к лешему, философия?!
Нава шла рядом, держась обеими руками за мою руку, и с азартом рассказывала то, что я ей диктовал. Вот же, леший меня задери, как же мне это обрыдло! Ну почему я не могу, как все нормальные люди, слушать, что мне говорят, а не диктовать им, говорунам этим хреновым и хвощовым?..
Медленно проплывали справа и слева желто-зеленые пятна, глухо фукали созревшие дурман-грибы, разбрасывая веером рыжие фонтаны спор, с воем налетела заблудившаяся лесная оса, старалась ударить в глаз, и пришлось сотню шагов бежать, чтобы отвязаться; шумно и хлопотливо, цепляясь за лианы, мастерили свои постройки разноцветные подводные пауки, деревья-прыгуны приседали и корчились, готовясь к прыжку, но, почувствовав людей, замирали, притворяясь обыкновенными деревьями, — и не на чем было остановить взгляд, и не над чем было думать, потому что думать о Карле, о прошлой ночи и затонувшей деревне означало бредить… Но почему-то именно об этом бредилось, хоть и не хотелось.
Местность опять стала повышаться, но сырости не убавилось, хотя лес стал чище. Уже не видно было коряг, гнилых сучьев, завалов гниющих лиан.
Пропала зелень, все вокруг сделалось желтым и оранжевым. Деревья стали стройнее, и болото стало какое-то необычное — ровное, без мха и без грязевых куч. Исчезла паутина зарослей, направо и налево стало видно далеко. И трава на болоте стала мягче и сочнее, травинка к травинке, словно кто-то специально подбирал и высаживал.
Нава остановилась на полуслове, потянула носом воздух и деловито сказала, оглядываясь:
— Куда бы здесь спрятаться? Спрятаться-то, кажется, и некуда…
— Кто-нибудь идет? — спросил я, ничего не чувствуя.