И теперь никто мне не скажет, как добраться до дому… Не у лилового же облака спрашивать! А может, встать, пойти и спросить?.. Ага, так мертвяки меня и пустили… А договориться с людьми для меня тоже невозможно, и я могу это доказать. Я еще могу увидеть Чертовы горы, говорят, их можно увидеть иногда, если забраться на подходящее дерево и если это будет подходящий сезон, только нужно сначала найти подходящее дерево, нормальное человеческое дерево. Которое не прыгает. И не отталкивает. И не старается уколоть в глаз. И все равно нет такого дерева, с которого я мог бы увидеть биостанцию… Биостанцию?..
Би-о-стан-ци-ю… Я забыл, что такое биостанция…
Лес снова загудел, зажужжал, затрещал, зафыркал, снова к лиловому куполу ринулись полчища мух и муравьев. Одна туча прошла над нашими головами, и кусты засыпало дохлыми и слабыми, неподвижными и едва шевелящимися, помятыми в тесноте роя. Я ощутил неприятное жжение в руке и поглядел на нее. Локоть, упертый в рыхлую землю, оплели нежные нити грибницы. Я равнодушно растер их ладонью.
«А Чертовы горы — это мираж, — подумалось вдруг. — Ничего этого нет. Раз они рассказывают про Чертовы горы — значит, все это вранье, значит, ничего этого нет, и теперь я уже не знаю, зачем я, собственно, сюда пришел…»
Сбоку раздался знакомый устрашающий храп. Я повернул голову: сразу из-за семи деревьев на холм тупо глядел матерый гиппоцет, обмахиваясь рыбьим хвостом. Один из мертвяков вдруг ожил, вывернулся и сделал несколько шагов навстречу гиппоцету. Снова раздался храп, треснули деревья, и гиппоцет удалился.
«Мертвяков даже гиппоцеты боятся, — подумал я. — Кто же их не боится? Где бы их найти, которые не боятся?.. Вроде бы я не боюсь, только сейчас глупо связываться. Без палки-то. И травобой, пока от воров бежали да дрались с ними, где-то потеряли. Мухи ревут. Глупо, нелепо. Мухи ревут. Осы ревут… Мне, что ли, за компанию зареветь? У-у-у-у…»
— Мама!.. — прошептала вдруг Нава. — Мама идет…
Мне показалось, что я оглох от этого шепота. Глянул на Наву.
Она стояла на четвереньках и глядела через мое плечо. Лицо ее выражало огромное изумление и недоверие. Я проследил за ее взглядом и увидел, что из леса вышли три женщины и, не замечая мертвяков, направились к подножию холма.
— Мама! — завизжала Нава не своим голосом, перепрыгнула через меня и понеслась им наперерез.
Тогда я тоже вскочил, и мне показалось, что мертвяки совсем рядом, что я чувствую жар их тел.
«Три, — оценил я расстановку сил. — Три… Хватило бы и одного. Тут мне и конец… Глупо. Какого хвоща они сюда приперлись, эти тетки? Ненавижу баб, из-за них всегда что-нибудь не так».
Мертвяки закрыли рты, головы их медленно поворачивались вслед за бегущей Навой. Потом они разом шагнули вперед, и я, стараясь ни о чем не думать (тут у меня это здорово получалось), заставил себя выскочить из кустов им навстречу.
— Назад! — заорал я женщинам, не оборачиваясь. — Уходите! Мертвяки!
Мертвяки были огромные, плечистые, новенькие — без единой царапины, без единой заусеницы. Точно как тот мой первый мертвяк. Невероятно длинные их руки касались травы.
Не спуская с них глаз, я остановился у них на дороге. Мертвяки смотрели поверх моей головы и с уверенной неторопливостью надвигались на меня, а я пятился, отступал, все оттягивая неизбежное начало и неизбежный конец, борясь с нервной тошнотой и никак не решаясь остановиться.
Нава же за моей спиной кричала:
— Мама! Это я. Да мама же!..
Глупые бабы, почему они не бегут? Обмерли от страха?..
«Остановись, Молчун! Остановись, Кандид! — говорил я себе на разные имена — авось до какого-нибудь дойдет. — Остановись же! Сколько можно пятиться?»
Но я не мог остановиться: там же Нава! И эти дуры. Толстые, сонные, равнодушные дуры… И Нава… А какое мне до них дело?.. Колченог бы уже давно удрал на своей хромой ноге, а Кулак и подавно. Вместе со своей шерстью на носу и в остальных местах. А я должен остановиться. Несправедливо. Но я должен остановиться! А ну, остановись, сорняк поганый!.. Но не мог остановиться, и презирал себя за это, и хвалил себя за это, и ненавидел себя за это, и продолжал пятиться.
Остановились мертвяки. Сразу, как по команде. Тот, что шел впереди, так и застыл с поднятой ногой, а потом медленно, словно в нерешительности, опустил ее в траву. Рты их снова вяло раскрылись и головы повернулись к вершине холма.
Я, все еще пятясь, оглянулся.
Нава, дрыгая ногами, висела на шее у одной из женщин, та, кажется, улыбалась и пошлепывала ее по спине. Другие две женщины спокойно стояли рядом и смотрели на них. Не на мертвяков, не на холм. И даже не на меня — чужого заросшего мужика, может быть, вора… А мертвяки стояли неподвижно, как древние примитивные изваяния, словно ноги их вросли в землю, словно во всем лесу не осталось ни одной женщины, которую нужно хватать и тащить куда-то, куда приказано, и из-под ног их, как дым жертвенного огня, поднимались столбы пара.
Тогда я повернулся и пошел к женщинам. Даже не пошел, а потащился, не уверенный ни в чем, не веря больше ни глазам, ни слуху, ни мыслям. Под черепом ворочался болезненный клубок, и все тело ныло после предсмертного напряжения. И только сейчас до меня стало доходить, что я все это вижу и переживаю повторно!
— Бегите! — крикнул я еще издали. — Бегите, пока не поздно, что же вы стоите?! — Я уже знал, что несу чушь и сотрясаю воздух бессмыслицей, но это была инерция долга, и я продолжал машинально бормотать: — Мертвяки здесь, бегите, я задержу…
Ноль внимания. Не то чтобы они не слышали или не видели меня — молоденькая девушка, совсем юная, может быть, всего года на два старше Навы, совсем еще тонконогая, улыбнулась очень приветливо, — но я ничего не значил для них, словно был большим приблудным псом, какие бегают повсюду без определенной цели и готовы часами торчать возле людей, ожидая неизвестно чего. Хотя у псов есть цель — получить пропитание и ласку, они могут быть и опасными, поэтому совсем не обращать на них внимания нельзя. Я был для них как трухлявый пень у тропы или как выдранный с корнями клок травы.
— Почему вы не бежите? — тихо спросил я, уже не ожидая ответа, и мне не ответили.
— Ай-яй-яй, — говорила беременная женщина, смеясь и качая головой. — И кто бы мог подумать? Могла бы ты подумать? — спросила она девушку. — И я нет. Милая моя, — сказала она Навиной матери, — и что же? Он здорово пыхтел? Или он просто ерзал и обливался потом?
— Неправда, — сказала девушка. — Он был прекрасен, верно? Он был свеж, как заря, и благоухал…
— Как лилия, — подхватила беременная женщина. — От его запаха голова шла кругом, от его лап бежали мурашки… А ты успела сказать «ах»?
Несмотря на оторопь, до меня дошло, что над Навиной матерью издеваются.
Девушка прыснула.
Мать Навы неохотно улыбнулась. Они были плотные, здоровые, непривычно чистые, словно вымытые, они и были вымытые: их короткие волосы были мокры, и желтая мешковатая одежда липла к мокрому телу. Мать Навы была ниже ростом и, по-видимому, старше всех. Нава обнимала ее за талию и прижималась лицом к ее груди.
— Где уж вам, — сказала мать Навы с деланым пренебрежением. — Что вы можете знать об этом? Вы, необразованные…
— Конечно, — сразу согласилась беременная. — Откуда нам знать? Поэтому мы тебя и спрашиваем… Скажи, пожалуйста, а каков был корень любви?
— Был ли он горек? — спросила девушка и снова прыснула.
— Вот-вот, — сказала беременная. — Плод довольно сладок, хотя и плохо вымыт…