— Как Лора?
— Очень хорошо. Передает тебе привет… Она в первый раз увидела Венецию, так что сам понимаешь…
Метрдотель стоял подле нас со скромным и одновременно настойчивым видом профессионала, который сожалеет, что вынужден прервать вашу беседу, но не может терять времени. Я надел очки и залюбовался меню. Спаржа тут была по четыре тысячи франков, а дыня в портвейне две тысячи.
— Дайте мне время свыкнуться с ценами, — сказал я метрдотелю.
Он поклонился и отбыл, шаркнув ножкой. Я огляделся: кругом сплошные расходы…
— Извини, что затащил тебя сюда, Жан-Пьер, все это выглядит так, будто я пытаюсь тебя облапошить.
— Представь себе, я иногда прихожу сюда один и обедаю сам с собой…
— Какого черта?
— Ради приобретения боевого опыта. Нужна тренировка. У меня нет природной склонности к подобным местам, вот и самосовершенствуюсь. Мне надо чувствовать себя непринужденно, чтобы вести переговоры с нашими клиентами…
Мой сын играл, будто он не дурак в социальной игре: что как раз и является частью социальной игры. В этом я узнавал сам себя: прикинуться, будто отстраняешься от того, что ты есть и что делаешь, весьма облегчает отношения с тем, что ты есть и что делаешь.
— В общем, Жан-Пьер, дело почти решенное.
— Кляйндинст?
— Это достойное предложение.
— … Ты хочешь сказать, единственное предложение…
Он не без элегантности держал ножку бокала двумя пальцами и побалтывал вино. Пальцы тонкие и длинные, словно нарочно созданные для шелеста документов и хрусталя хорошо накрытых столов. У самого-то у меня те еще ручищи, грубо обтесанные, узловатые и тяжелые.
— Я как следует поразмыслил. Речь вовсе не идет, как полагает мой брат — он наверняка тебе это говорил, — о каких-то личных соображениях, о моей личной жизни или, если тебе угодно, просто о жизни. Конечно, мне хочется уделить больше времени… счастью.
— Кто же тебя осудит?
— Но я вижу наше положение таким, какое оно есть: безвыходным. Чтобы выстоять в конкуренции мирового масштаба, Фуркад окончательно делает ставку на тяжеловесов: концентрация капитала, монополии… Таким образом, хочет он того или нет, он готовит почву для национализации: когда сильные чересчур усилятся, пуритане потребуют экспроприации. Ты же сам знаешь, если какой-нибудь американец разъезжает в «кадиллаке», другой американец, глядя на него, говорит себе: «Когда-нибудь у меня тоже будет „кадиллак“». Но француз, если его обгонит большая машина, ворчит: «Что, этот мерзавец не может ездить, как все, на двухсильной?» За пять лет мы увеличили наш торговый оборот на двадцать процентов, но это потребовало вложений в оборудование, полностью отдав нас на волю банков… Ты знаешь все это лучше меня. Я слишком мелок. Я не могу пригрозить правительству тридцатью тысячами безработных… Пропащее дело. Конечно, мы могли бы выиграть время, сделать вид, протянуть… ну, год, ну, восемнадцать месяцев. Предпочитаю уйти с арены прежде, чем завалят и выволокут наружу. Надо уметь принимать неизбежное…
Я встаю, иду открыть окно в месяц май, возвращаюсь и склоняюсь к Лориной шее. Мне виден лишь поток ее волос; я закрываю глаза и теряюсь в этой весне, принимающей мои губы.
— Ну да, старина. Я часто думаю об одной фразе Валери: «Начинается пора конца света».
Жан-Пьер упорно глядит в свой бокал. За соседним столиком узнаю Сантье и Мириака, который, как мне казалось, скончался вместе с компанией Корнфельда.