— О портняжном метре?
— О портняжном метре.
— Я не…
— Господи, я же пытаюсь говорить откровенно! С наиполнейшей откровенностью! О портняжном метре!
— У Жискара есть портняжный метр?
— У каждого уважающего себя… наблюдающего себя француза, я хотел сказать, он есть! Я хочу сказать, рано или поздно я буду вынужден отказаться от тебя из-за вещей, которые никогда уже не будут такими, как прежде, из-за портняжного метра… Это личное послание, Лора… Я здесь, чтобы поговорить с тобой совершенно искренне, а ты отказываешься меня слушать… Нечего смотреть на бутылку, я немного выпил, но мужчине трудно сделать подобное признание… с такой грубой откровенностью! Уф, теперь, когда дело сделано, я чувствую себя гораздо лучше!
… Ты видишь, родная, я все сказал, с большим мужеством.
Глава X
Было, наверное, часа два ночи. Лору уже наполовину объял сон, только кончик ее носа добрался до моей щеки, но поцелуй потерялся по дороге, и она так и застыла в позе ребенка, не успевшего подобрать свое тело, прежде чем уснуть. Я остался один в розовом свете ночника. Полунеудача, которую я только что испытал, эта близость, которая была скорее яростной схваткой с изношенным телом, занявшим место моего собственного и отказавшимся служить, умножила нервные издержки и оставила меня в таком сумеречном состоянии, где даже тоске не хватало силы, так что от отчаяния мою мысль уберегла инерция. Мои руки, мои плечи, мои бедра придавливали своей тяжестью истощение, сущностное небытие, пустоту, куда, казалось, инкогнито заглянула смерть, совершавшая свой инспекционный обход.
Я услышал легкий скрип. Какое-то скольжение украдкой по ковру на полу… А потом — полная тишина, и там, где, как мне почудилось, темнота шевельнулась, неподвижность черного на черном, хотя мои глаза различали разницу в плотности…
Моя рука нашарила выключатель. Я зажег свет.
Это произошло мгновенно. Один прыжок, и человек уже приставил к моему горлу лезвие ножа.
На нем была фуражка и униформа личного шофера. Под правый погончик просунута пара черных перчаток с растопыренными, хищно согнутыми пальцами. Китель был расстегнут, и за его вытянутой рукой белела нательная майка.
Я еще никогда не видел лица такой почти животной красоты. Черные, сросшиеся на переносице брови, жесткая складка губ — никаких колебаний: он был готов убить. Если бы я только сделал намек на резкое движение, все было бы кончено, и я оказался бы избавлен от трусости, покорности, привычки. Но я не шевелился. Я хотел продлить этот миг, чтобы растянуть возможность избавления, подольше насладиться этим внезапным отсутствием какого-либо бремени, ощущением легкости и полноты жизни, напрягавшим каждую пружину старого, изношенного орудия.
На его лице появился признак беспокойства, потому что я улыбался. Быть может, впервые за долгое время моя улыбка говорила правду, по-настоящему говорила от моего имени, вместо того чтобы скрывать меня. Острие клинка чуть сильнее прижалось к моей шее. Он приставил его не к горлу, а к сонной артерии. Знал, куда надо.
Не помню, чтобы я испытывал подобное чувство — вновь стать самим собой — с тех пор, как нашел убежище в иронии. Я следил за своим дыханием: ни следа волнения. По большому счету, не так уж я изменился: в главном остался таким же, каким был при немцах. Араб, подумал я. Но острие ножа, точно приставленное к месту смертельного кровопускания, вдруг вызвало в моей памяти небо Андалусии и смерть быка под шпагой Хуана Бельмонте, которую я видел незадолго до того, как старый матадор положил конец своей усталости выстрелом из ружья.
Мне было хорошо. Я был дома.
Я чувствовал на своем плече ровное дыхание Лоры. И тут меня в первый раз посетило беспокойство: страх, как бы она не проснулась. Я хотел уберечь ее от испуга. Приходилось положить конец этому восхитительному воспоминанию о себе самом. Нож на моем горле принадлежал не немецкому парашютисту, орудовавшему в нашем тылу, а гостиничному вору, который не осмеливался ни убить меня, ни удрать, потому что звонок был у меня под рукой и мне хватило бы одной секунды, чтобы переполошить всю обслугу на этаже. Его лицо залоснилось от пота. Любитель. Взломщик, напяливший шоферскую форму, чтобы избежать расспросов при входе. Теперь он не знал, как быть.
Я поднял руку, положил ладонь на лезвие ножа и отвел от своего горла. В его чертах появились признаки растерянности, внутренней борьбы и страха; если страх перерастет в панику, быть может, он и окажется способен меня убить.
Я выпустил нож и протянул руку к звонку. Теперь ему надо было либо зарезать меня, либо оставить всякую претензию на размах и признать себя ничтожным воришкой — что он и сделал. Он взмахнул ножом с видом тщетной угрозы, схватил с ночного столика мои золотые часы и начал пятиться к двери.