Я нашел Лору среди разбросанных по ковру книг и пластинок; ее горячая, выражавшая бурный гнев жестикуляция объединяла в себе античную Грецию, неаполитанские улочки и фавелы Рио: я не звонил ей со вчерашнего дня. Мне доставляло слишком большое наслаждение слушать, как она хватает через край в выражении своих чувств, чтобы могло в голову прийти прервать ее. Все популярные мелодии похожи друг на друга, но у нас в Европе голоса живут скорее словами, нежели чувствами. Так что я отдался удовольствию.
— Я даже не осмелилась выйти из гостиницы, все ждала, ждала… — Ее бразильский акцент порой становился сильнее, когда она говорила о своих радостях и горестях. — Я даже не одевалась, весь день слушала музыку моей страны, чтобы доказать себе, что у меня еще что-то осталось, что я могу обойтись и без тебя. Прочитала половину «Архипелага ГУЛАГ» и сообщаю тебе, что ты три часа провел в сибирском концентрационном лагере. Я видела тебя на каждой странице, за колючей проволокой. Ты умолял меня, но я осталась непреклонна. Ты даже не представляешь, что вытерпел. Ты мерзавец — во Франции, думаю, говорят «полный мерзавец», тут во всем любят полноту — и я велела послать тебе цветы, чтобы ты это прочувствовал и устыдился. Если такое случится еще раз, я соберу чемоданы. Соберу чемоданы и отправлюсь за тобой. Нет, не гладь меня по волосам, не нужны мне телячьи нежности, я тебе уже говорила раз двадцать, тебя не спасет этот отеческий вид, у меня уже есть родители, спасибо. Дерьмо и еще раз дерьмо. Ведь это же наверняка значит что-нибудь, даже по-французски.
— Лора…
— Нет, не лги. И молчи, когда я страдаю. Знаешь, в чем трагедия Франции? В том, что эта страна когда-то имела огромное влияние в целом свете… У Франции было столько влияния, что ей самой ничего не осталось. Все промотала на свое влияние. В одной только любви у нее все забрали, и теперь у вас на душе ни шушу…
— Ни шиша за душой.
— Все, что вы, французы, можете сделать, это импортировать еще пять миллионов иностранных рабочих, чтобы они вам вернули ваше влияние…
Она ходила взад-вперед босиком, в бледно-голубом пеньюаре, и ее грива, казалось, росла на глазах, как всегда, когда она гневалась. Но я знал ее слишком хорошо и слишком нежно любил. И знал, что это не гнев, а отчаяние, что она превосходно изображает самое себя, чтобы меня успокоить. И что я сам только что собирался заговорить так, будто ничего не изменилось, будто все еще могло продолжаться как прежде, со счастьем и смехом. Когда она остановилась передо мной, со слезами в глазах, со смятением на лице, с тем выражением полной беспомощности и потерянности, которое требовало немедленной помощи, отправки на этот сигнал SOS вертолетов, кораблей, которые спешат, сходят со своего курса; лицо это требовало объявления чрезвычайного положения и выступления главы государства, которое бы призывало к спокойствию, — я знал, что мы опять становимся самими собой.
— Жак, где ты был?
— Думал о тебе весь день.
— Вместо того чтобы прийти? У нас теперь что, садомазохистские отношения?
— Я поставил опыт: сел в кафе и попробовал не думать о тебе. Опыт провалился, и я оставил официанту пять тысяч франков. Он посмотрел на меня подозрительно, поскольку ничего не одалживал богачам. Тогда я сказал ему: «Я люблю и никогда не смог бы согласиться жить без нее». И ты знаешь, что он сделал, этот француз, все-потерявший-ради-влияния? Он заплакал и вернул мне мои пять тысяч шальных франков со словами: «Эх, месье, мать вашу, как здорово, что такое существует!»
— Врешь ты все, лицемер.
— Ладно, может, это произошло и не совсем так, потому что пять тысяч франков, в конце концов, это пять тысяч франков, но клянусь, что это правда, я действительно так чувствую, и мне даже не пришлось за это платить!
Мы еще были вместе, но уже пытались вновь обрести друг друга.
Глава XV
Мне еще остается хорошо если несколько дней в этом беге наперегонки с часами, который я затеял. Я запечатаю эту тетрадь в конверт и запру в сейф в конторе, где ты ее и найдешь, Жан-Пьер, «согласно обычаю древнему и торжественному». Сразу же хочу уточнить, что мысль о самоубийстве никогда меня не посещала, по простой причине, понятной любому мелкому и среднему предпринимателю в затруднительном финансовом положении: страховку не выплатят. Я пока еще стою четыреста миллионов, так что и речи быть не может, чтобы выбросить себя на ветер.
Я бы хотел наконец сказать, что если и имею право на какую-нибудь симпатию, Лора, то всего лишь потому, что боюсь потерять тебя из-за любви, а не как собственник. Я знаю, что мой страх на этих страницах очевиден. Он чувствовался даже в моих отношениях с сыном: желание обрести продолжателя, не лишиться всего окончательно. Когда я понял, что фантазий мне уже недостаточно, я попытался оставить Лору. Мне казалось, что Жан-Пьер смотрел на нее с большим дружелюбием, быть может, даже с нежностью. И он так похож на меня, мой сын: тоже не уступит ни пяди своей территории, как и все в нашем роду. Мне так часто говорили: «Он вылитый вы, Жак, только на тридцать лет моложе…» В общем, я объединил Лору и Жан-Пьера у себя за обедом. Надо было дать шанс удаче. Она норой любит, чтобы к ней чуточку поприставали, подмигнули, приволоклись за ней, и нередко показывает, что чувствительна к воображению. Я ощущал, что дошел в своих отношениях с Руисом и самим собой до предела возможного, и уже готов был смириться, лишь бы только получить какой-нибудь благожелательный знак судьбы. Так что я ловил взгляды Лоры и моего сына, которыми они могли обменяться, или немного затянувшееся молчание, которое прерывают прежде, чем оно станет красноречивым. Не знаю, что бы я сделал, если бы недели через две Лора сказала мне: «Тебе надо знать. Мы с Жан-Пьером любим друг друга». Думаю, что оказался бы на высоте, потому что это был бы прекрасный способ покончить со всем, он предоставлял идеальные возможности для иронии, элегантности и изысканности чувств, позволяя, некоторым образом, быть брошенным так, что это разбивает сердце самим бросающим. Быть может также, я бы тайно подверг Лору испытанию, ибо, чтобы завлечь ее так далеко, как я собирался зайти, не признаваясь в этом самому себе, надо было не ошибиться в глубине привязанности, которую она ко мне хранила. Лора была с Жан-Пьером столь естественна и непринужденна и столь безразлична в своей любезности, что я поймал себя на мысли, слитной известной, чтобы не привести ее здесь, — великие комики редки на наших экранах, и даже сам Чарли Чаплин без колебаний дал себя облагородить — Лора наверняка считала, что Жан-Пьер еще слишком молод для нее: она хотела чувствовать рядом с собой присутствие человека зрелого и рассудительного, чтобы ее направляла опытная рука… Я не смог удержаться от смеха.