Надо было с самого начала поговорить с тобой откровенно. Но я боялся накликать беду раньше времени, назвав вещи своими именами. Кроме того, я знаю, как легко перенимают любящие настроения друг у друга. Опасная симметрия, когда тревога одного порождает волнение и напряжение в другом, – а дальше все идет по нарастающей, пока не лопнет окончательно. Ну и, в конце концов, я еще неплохо держался. На год-другой вполне можно было рассчитывать.
Глава IV
Долгое время я не отдавал себе отчета, что живу на грани помешательства, и вдруг, перед самой поездкой в Венецию, понял это. Поводом для открытия послужил совершенно безобидный вопрос, который задала мне Лаура. Все началось с того, что мой немецкий адвокат приехал со своей молодой женой во Францию, намереваясь совершить “гастрономическое путешествие”. Насладившись шедеврами Труагро, Бокюза и их коллег, они вернулись в Париж, и я вызвался отвезти их в Орли. Лаура поехала с нами. Мюллер, седой добродушный толстяк с неизменной сигарой во рту, болтал без умолку всю дорогу, восторгаясь запеченным филе-миньоном от Виара, уткой триссотен от Баго, каплуном в собственном соку и то и дело обмениваясь понимающим взглядом с супругой. А она, гордая новоприобретенными познаниями, добавила от себя к славному перечню бисквит джоконду с шоколадной глазурью и бесподобного зайца в черничном соусе. Чета так и светилась счастьем. На обратном пути я молча вел машину под дождем, а Лаура слушала кассету с индейской флейтой. И вот, прислонив голову к моему плечу, она спросила:
– А что же ты, Жак, не повезешь меня в гастрономическое путешествие по Франции?
Не знаю, что вдруг на меня нашло и почему в этих невинных словах мне почудился язвительный намек. Я резко затормозил – ехавший сзади автомобиль чуть не врезался в нас, его водитель возмущенно заорал – и повернулся лицом к Лауре:
– Как это понимать? Ты что, издеваешься?
Лаура растерялась, в ужасе отпрянула и съежилась, ошеломленная бешеной злобой в моем голосе.
– Я еще не нуждаюсь в утешении сирым и бедным, – процедил я сквозь зубы, – как‑нибудь обойдусь без куриных мозгов в сметане, сучьих потрохов со сморчками, яиц пашот от папаши Старпёра, чертовой бабушки по‑цыгански, сырокопченого хрена по‑турецки, телячьих почек с фиговым листочком, подтирки по‑домашнему, желе а-ля Пипин Короткий и всякой прочей дряни.
Довести Лауру до слез – это преступление против человечества! Расстрел мирного населения на дорогах! Фашистские зверства, и Гитлер – это я! При первой возможности я свернул с трассы и остановился где‑то на рыночных задворках в Ренжи среди ящиков с цикорным салатом. Я хотел обнять Лауру, уверенный, как настоящий мужчина, что она немедленно простит меня. Не тут‑то было!
– Не прикасайся ко мне! – рыдала она. – Ты задонок!
– Подонок, – тихо поправил я.
– Ты разговариваешь со мной таким тоном, каким мне жить не хочется!
Я открыл было рот, но поди распутай этот грамматический колтун.
– На, забирай! – Она рванула с шеи золотую цепочку и бросила мне.
– Но, Лаура, дорогая, это подарок твоей матери.
– Тем более! Забирай! Мне от тебя ничего не надо!
– Да это мама тебе подарила, еще когда ты была маленькая!
Она схватила цепочку, открыла окно и вышвырнула золотой комочек в лужу.
– Вот видишь, видишь, что ты наделал!
Я выскочил, под проливным дождем нашарил цепочку и попытался отдать Лауре.
– Нет! Нет, все кончено!
– Да это ведь не я, а…
– Все, все, плевать! Я больше не хочу! Все окончательно и безворотно, так и знай! Хочу домой, в Бразилию, хочу ближайшим самолетом потерпеть аварию с концами!
Она подняла стекло и, не переставая плакать, прижалась к нему лицом. Я целовал ее сквозь стекло. Промокший до нитки, я обошел машину, чтобы сесть за руль, но Лаура защелкнула дверцу изнутри. Что ж, я стал раздеваться: снял шляпу, плащ, пиджак, рубашку с галстуком. Когда же принялся расстегивать штаны, в глазах Лауры появилось что‑то похожее на интерес и даже уважение. Я снял трусы, ботинки и носки и стоял под дождем в чем мать родила. Это явно задобрило и словно бы даже утешило Лауру. Она опустила стекло “ягуара” и спросила: