– Меня. Ты не привык, чтобы тебя любили с ураганной силой, и ты, я понимаю, дорожишь своей свободой.
– Глупости! Не нужно мне никакой свободы, когда я с тобой! Зачем она мне? Да забирай, пожалуйста. Дарю! И делай с ней что хочешь – хоть разорви на папильотки. На свете нет свободы, Лаура. Мы все рабы своего естества. Та самая природа, которую все наперебой защищают, требует от нас подчинения. Нас призывают спасать океаны, деревья и воздух, а человек живет под постоянным гнетом и оскудевает с каждым днем. Хоть бы умереть, пока это не случилось.
– Что?
Я опомнился. Сел на кровать, взял твою руку, прижал ее к своей щеке и закрыл глаза. Руки у тебя совсем детские. Может, мне надо было родить дочку?
– Пока что? – настаиваешь ты.
– Пока не загрязнились все океаны, дорогая, и не выцвела жизнь. Пока не стали серыми все розы.
– А что, серая роза – это, наверно, красиво.
Будь у меня дочка, я, может, знал бы, как выпутаться.
– Лаура!..
Она обняла меня, и ночь вдруг преобразилась, как будто существует другая, особая темнота для утешения слишком молодых сердец в слишком старых телах. Я снова закрыл глаза, чтоб ты погладила мне веки кончиками пальцев. В горле застыли слезы – им, видно, тоже не хватило сил подняться выше. Ах, Лаура, вот уж лет сорок пять, как я мечтаю жениться на своей первой любви. Деревенская церковь и мэрия с мэром, дамы-господа, обручальные кольца, застенчивое “да” невесты – боже правый, как же я хочу переродиться! Вот увидишь, я буду неловким, все будет в первый раз, где‑нибудь в Бретани, и пусть день и ночь льет дождь, так что на улицу не выйти, и пусть будет весна; весна – это твоя пора, весна, утраченная родина, по которой тоскуют осенние ночи. Я боролся со сном, чтобы продлить полудрему, когда почти что ничего не чувствуешь и потому почти что счастлив.
Не знаю, спал я или нет. Глухая боль все нарастала и наконец полоснула, как ножом. Лаура по‑прежнему обнимала меня и дышала у самых моих губ. Я тихонько отвел ее руку, а она прошептала мое имя, как будто это все еще был я… Шулер встал среди ночи – пошел готовить крапленые карты. Я наполнил биде ледяной водой и принял сидячую ванну. Трийак не соврал – стало легче. Нет ничего вреднее для простаты и семенных протоков, чем затяжная эрекция без эякуляции и опорожнения желез. Кровь распирает сосуды. А у меня почти никогда не бывает эякуляции во второй раз, да и в первый далеко не всегда получается. Зато сохранять твердость я могу сколько угодно. Словом, идеальный любовник. “Вот-вот-вот!” Крепкий мужик под шестьдесят, который не может кончить, – с таким уж точно получишь удовольствие. “Ах, этот Жак Ренье! Он еще ого-го по женской части”. Сидеть в биде, все время доливая холодную воду, пришлось довольно долго. Но постепенно режущая боль утихла. Осталась только каменная тяжесть у основания члена. Я не смотрел на часы, но Лауре на этот раз понадобилось больше времени, минут, наверно, двадцать. Если б я мог разрядиться, не было бы такого напряжения. Нажимаю пальцем на уретру – крови ни капельки. Но кожа здорово раздражена от чрезмерного трения. Опять началось! Чудовищно болит в паху и где‑то выше, слева – весь механизм изрядно пострадал. Железа работает уже не так активно, простатической жидкости выделяется все меньше, и смазки не хватает. Я тружусь всухую. Пожалуй, зря я выкинул рецепт, который дал Трийяк. Завтра утром скажу лакею, чтобы вытащил его из корзинки и сходил в аптеку. Надо быть в форме любой ценой.
Я встал, вытерся и даже попытался рассмеяться.
Глава VI
– Я хотел с тобой посоветоваться… – сказал я Лауре и улыбнулся. Должно быть, у меня в какой‑нибудь извилине души работает заводик, исправно поставляющий иронические улыбки, а щепотка смятения или страха, горечи от поражения или бессилия доводит эту продукцию до совершенства. Может статься, мой лакей Морис, беспощадно воюющий с пылью, однажды подберет оброненную улыбку, осторожно смахнет с нее пыль и положит на полочку в ванной, рядом с другими туалетными принадлежностями.
Лаура сидела у окна в голубом пеньюаре, закинув голые ноги на подлокотник кресла, и перечитывала “Сто лет одиночества” Маркеса. Она печально посмотрела на меня:
– Теперь я знаю, откуда берутся всякие народные легенды. Их порождает нищета и скука. У тех, кто придумывал мифы, не было места в этой жизни, а сил – хоть отбавляй. И им не осталось ничего другого, как уйти в воображаемый мир… Ты разговаривал с сыном?
– Да. Мы вчера пообедали вместе.
Жан-Пьер сидел, уставясь в рюмку с дайкири. Белоснежные манжеты, синий блейзер, галстук “ланвен”. Ему только тридцать два года, но так безукоризненно он выглядит уже давно, с тех пор, как поступил в Высшую школу управления. У него солидные роговые очки, прилизанные волосы, черты лица резковаты, но их прекрасно сглаживает бесстрастное выражение; не откажешь ему и в любезности, однако же количество и качество ее, как я подозреваю, он тщательно дозирует в зависимости от того, с кем беседует и насколько важен результат разговора. Если так дело пойдет, ему прямая дорога в премьер-министры. Он наделен феноменальным психологическим чутьем и умеет быстро выбрать тактику, учитывая личные качества партнеров. “Я подписал контракт с вашей фирмой, потому что мне нравится работать с вашим сыном, – сказал мне однажды Бонне. – Он выгодно отличается от своих однокашников, которые уверены, что им уже нечему учиться, и на ходу подметки режут”. Не понял, бедняга, что это и есть манера Жан-Пьера – на ходу подметки резать. Он ловко умеет сыграть на своеобразной тяге, которую мужчины под шестьдесят нередко испытывают к молодым людям определенного типа и которая объясняется тем, что они подсознательно выбирают себе “заместителя”, то есть образец того, кем они могли бы стать, будь им дано прожить жизнь сначала. Мне не раз случалось подмечать странное выражение, мечтательное, дружелюбное и в то же время враждебное, с каким пожилые начальники смотрели на сотрудников лет на тридцать моложе себя, которым улыбается жизнь, – они хотели бы подзарядиться. В такие минуты симпатия причудливо сплетается с неприязнью и завистью, а последствия зависят от непредсказуемых душевных порывов: может, молодому человеку окажут поддержку, а может, раздавят его, как козявку. Мне манера Жан-Пьера подать себя и понравиться собеседнику была давно знакома: с 1950 по 1955 год я работал в крупном рекламном агентстве в Нью-Йорке. В те времена техника продажи строилась не на качестве товара, а на умении получше его представить, чтобы соблазнить клиента. О качестве стали думать где‑то году в шестьдесят третьем, после того, как Ральф Нейдер в одиночку сражался против “Дженерал моторс” и победил, и с появлением первых лиг защиты прав потребителей. Пока же все держалось на привлекательности и обольстительности, главным капиталом становились молодость и красивая внешность, традиционные же ценности – опыт, зрелость, солидность и надежность – все больше оттеснялись. В результате в Соединенных Штатах, а потом, как обычно с десятилетним запозданием, и в Европе стареющие мужчины и женщины стали чувствовать себя ненужными, непригодными и ничего не стоящими, поскольку с возрастом их рыночная цена катастрофически падала.