– Как поживает Лаура?
– Прекрасно. Привет тебе от нее. Она была в Венеции в первый раз, так что можешь себе представить…
К нам подошел метрдотель и стоял, всем своим видом выражая скромность, но также и настойчивость профессионала: он сожалеет, что приходится прервать нашу беседу, однако же дает понять, что не может терять драгоценные минуты. Я надел очки и принялся изучать меню. Порция спаржи стоила тут четыреста франков, а дынные шарики в портвейне – три тысячи.
– Дайте мне время привыкнуть к ценам, – сказал я метрдотелю.
Он поклонился, расшаркался и отошел. Я посмотрел по сторонам – посетители явно шиковали не за свой счет, а за счет средств на представительские расходы.
– Прости, Жан-Пьер, что притащил тебя сюда. Не думал, что это будет так разорительно.
– Ты удивишься, но я иной раз сам, один, заглядываю сюда пообедать.
– На кой черт?
– Ради закалки. Нужно же тренироваться. В таких местах мне вообще‑то не по себе, вот и стараюсь пообвыкнуть. Чтобы на переговорах с клиентами чувствовать себя непринужденно.
Сын притворялся, будто слыхом не слыхивал про светскую игру, хотя это как раз и входит в ее правила. Уж я‑то знаю: гораздо легче быть тем, что ты есть, и заниматься тем, чем занимаешься, если сделаешь вид, что не имеешь отношения к тому, что ты есть и чем занимаешься.
– Итак, Жан-Пьер, все, можно считать, решено.
– С Кляйндинстом?
– Предложение вполне достойное.
– Ты хочешь сказать, единственное.
Он изящно держал свою рюмку и помешивал в ней коктейль. Пальцы тонкие, длинные, словно созданные, чтобы шелестеть подшивками бумаг и поднимать бокалы за красиво сервированными столами. А у меня еще лапы из прошлого – корявые, грубые, узловатые, приспособленные к топору и плугу.
– Я все обдумал. Дело не в каких‑то моих частных соображениях, как считает мой брат – он тебе, наверно, говорил, – не в моих обстоятельствах и вообще не во мне. Хотя, не спорю, мне хотелось бы иметь больше времени на… личную жизнь.
– Это вполне понятно.
– Но я смотрю правде в глаза: мы в безвыходном положении. Фуркад[7] делает ставку на крупный капитал, то есть поощряет концентрацию предприятий, развитие промышленных гигантов, чтобы выдержать конкуренцию в мировых масштабах. Тем самым, вольно или невольно, он готовит почву для национализации: когда могущество немногих станет чрезмерным, поборники справедливости потребуют передать собственность народу. Знаешь анекдот? Едет американец на “кадиллаке”, обгоняет другого американца, и тот думает: “Когда‑нибудь у меня тоже будет «кадиллак»”. А когда француза обгоняет другой француз на роскошной тачке, он думает: “Ишь, мерзавец, – нет чтобы ездить, как все люди, на «ситроене»!” Да, в последние пять лет наш объем продаж ежегодно увеличивался на двадцать процентов, но для этого понадобилось обновить оборудование, и тут мы попали в полную зависимость от банков. Ты все это знаешь лучше меня. Я не гигант и не могу пугать правительство тридцатью тысячами безработных. Мы обречены. Можно, конечно, тянуть, бодриться, делать вид, что все хорошо… допустим, еще год, ну полтора. Но я предпочитаю уйти с поля боя, не дожидаясь, пока меня укокошат и вытащат за ноги. Надо смириться с неизбежным.
Я встал, распахнул окно, впустив майский воздух, и вернулся к Лауре. Наклонился над ней, зарылся в ее волосы, приник губами к шее, закрыл глаза и стал впивать эту весну.
– Ничего не попишешь. Я в последнее время все чаще вспоминаю слова Валери: “Начинается время конца”.
Жан-Пьер упорно смотрел в рюмку. Я узнал сидящих за соседним столиком Сентье из СЕКА и Мириака – а я‑то думал, он разорился вместе с IOS Корнфелда.
– Это не просто кризис. Изношены все наши системы. И причина не в экономике – мы не успеваем за техническим прогрессом. Экономика трещит по всем швам, поскольку ее техническая основа постоянно устаревает из‑за стремительного развития самой техники. Мир умирает в родовых потугах. Наше общество истощило себя, воплощая мечты прошлого. Когда американцы высадились на Луну, все кричали, что наступила новая эра. Ничего подобного – это кончилась предыдущая. Мы выбивались из сил, чтобы осуществить то, что придумал Жюль Верн в девятнадцатом веке. Двадцатый же век не подготовил следующий, а выдохся, работая на девятнадцатый. Если вся цивилизация держится на нефти – понимаешь ты, что это значит? У нас нет своих энергетических ресурсов. Это полное, полное истощение.