Мы держали друг друга за руки поверх столика. Глаза у Лауры наполнились слезами.
– Жак, что делают люди, когда они слишком счастливы? Пускают себе пулю в лоб? Я чувствую себя воровкой. Такого на свете не бывает!
– Обычно все как‑то утрясается. Не стоит бояться счастья. Оно быстро проходит.
Лаура прижала мои руки к своим губам. К нам подрулил официант. Надорвал оплаченный чек, перевернул блюдечко, немножко подождал и, на прощание обмахнув салфеткой столик, гордо удалился, точно сложившая с себя полномочия судьба.
– Я закрываю лавочку, Лаура. Сворачиваю все свои дела. Слишком много я в жизни боролся, так что в конце концов это вошло в привычку. Всегда на ринге. На арене. И вот хочу в последние годы, сколько там их осталось, пожить как следует. Хочу уехать. Уехать, понимаешь?
Я почти кричал, а Лаура внимательно молча смотрела на меня.
– Здесь мне все время кажется, что за мной кто‑то гонится. Что меня подстерегает западня, которая вот-вот захлопнется! Бежать, скорей бежать с тобою вместе! И как можно дальше! В Лаос. На Бали. В Кабул. Тут, понимаешь, у меня тревожное предчувствие неотвратимости.
– Неотвратимости чего?
– Чего‑то такого… Заката Европы по Шпенглеру. Падения Римской империи. Скоро конец, уже воняет мертвечиной.
– Я хочу одного: быть с тобой, в твоих объятиях. Для этого билета на самолет не нужно.
– Знаешь, во время оккупации английское радио передавало якобы “личные сообщения”. “У тети Розы еще есть припасы. Дети скучают по воскресеньям. Месье Жюль прибудет сегодня вечером”. На самом деле это были шифровки для ячеек Сопротивления. Прости, что я заговорил о войне.
– Только не говори о своем возрасте.
– Не буду. Что такое возраст? Про возраст пусть талдычат дураки, бедняки и крохоборы. А я хочу наслаждаться вовсю, дышать полной грудью, ни на что не скупиться, ничего не отвешивать и не отмеривать. Вон моему отцу восемьдесят пять, а он режется себе в картишки!
У Лауры расширились глаза.
– Жак, что с тобой?
– Ничего. Ровным счетом ничего. Кардиограмма в норме, давление сто двадцать на девяносто. Просто я получил личное послание.
– От кого?
– От Жискар д’Эстена. Он как‑то объявил по радио: “Отныне все будет не так, как прежде”. И все французы поняли. Это он имел в виду портновский сантиметр.
– Портновский сантиметр?
– Ну да.
– У Жискар д’Эстена есть сантиметр?
– Он есть у каждого ублажающего себя… я хотел сказать – уважающего себя француза. Смысл в том, что рано или поздно мне придется отказаться от тебя, поскольку все будет не так, как прежде, а зависит это от портновского сантиметра! Такое личное послание, Лаура. Я говорю с тобой с предельной откровенностью, а ты не хочешь слушать! И нечего смотреть на бутылку, да, я немного выпил, но мужчине нелегко отважиться на такое признание… так вот прямо и грубо все высказать. Зато теперь какое облегчение! Вот видишь, милая, я наконец решился и все выложил.
Глава X
Было, наверное, часа два ночи. Лауру сморил сон, она только успела потянуться ко мне, коснулась носом моей щеки, но поцелуй завял на полпути, и она замерла, так дети засыпают прежде, чем успевают поудобнее устроиться. А я лежал с открытыми глазами. В темноте чуть теплился розовый ночник. Все опять свелось к отчаянной борьбе с изношенным, отказывающимся служить телом, которым подменили мое, и закончилось жалкой победой; после страшного нервного напряжения я погрузился в транс, боль притуплялась, и, недозрев, гасли мрачные мысли. Руки, ноги, спина отяжелели, а внутри, в свинцовом телесном скафандре, гнездились полная опустошенность и ничтожество, раскинулась нулевая зона, куда инкогнито, с ознакомительным визитом, нагрянула смерть.
Вдруг я услышал легкий скрип. Шорох быстрых шагов по паласу. И снова тишина, но там, где мне почудилось движение, глаза как будто различали во тьме сгусток тьмы поплотнее.
Я нащупал выключатель. Включил свет.
Все произошло в одно мгновение. Прыжок – и к горлу мне приставлен нож.
Парень в фуражке и костюме личного шофера. Под ремешок на плече засунуты черные перчатки с хищно растопыренными крючковатыми пальцами. Куртка распахнута, под ней белеет облегающая футболка.
Лицо немыслимой, звериной красоты. Черные брови сошлись на переносице, угрожающе сжаты губы, выражение холодной решимости на лице – сейчас убьет. Дернись я – и все будет кончено, мне не придется глотать позор, смиряться и свыкаться. Но я не шевелился. Мне хотелось остановить время, продлить эту возможность избавления, насладиться сполна внезапным приливом невесомости, свободы и энергии, что подтянул обвисшие пружины в разболтанном механизме.