Я улыбнулся, и лицо его тревожно дрогнуло. Должно быть, первый раз за долгое-долгое время улыбка моя была правдивой и не скрывала, а показывала истинные чувства. Нож чуть сильнее вжался в кожу. Не в середине шеи, а у самой сонной артерии. Разбирается малый!
Не помню, чтоб с тех пор, как я запаковался в защитную броню иронии, мне довелось хоть раз опять почувствовать себя самим собой. Даже дыхание не участилось – полное спокойствие. Выходит, я не так уж изменился, нутром остался тем же, что в войну, при немцах. Араб, подумал я сначала. Но острие ножа, приставленное точнехонько к смертельной точке, вдруг вызвало вспышку в памяти: яркое небо Андалузии и смерть быка от шпаги Хуана Бельмонте, я видел этот бой, а вскоре старый, уставший от жизни матадор прикончил сам себя – застрелился из ружья.
Как хорошо! Вот он я настоящий.
Рядом ровно дышала Лаура. Меня обожгла тревога: как бы она не проснулась. Меньше всего я хотел, чтобы Лаура испугалась. Значит, хватит предаваться упоительным воспоминаниям о себе. Нож к горлу мне приставил не заброшенный в наш тыл на парашюте немецкий диверсант, а заурядный гостиничный вор, который не решался ни убить меня, ни уйти, потому что я мог дотянуться до звонка и поднять тревогу. Лицо бедняги заблестело от пота. Жалкий любитель! Воришка нарядился шофером, чтобы его не остановили на входе. А теперь не знает, что делать.
Я взялся рукой за лезвие и отвел нож в сторону. У вора забегали глаза, он растерялся, струсил, – глядишь, ошалеет от страха и правда убьет.
Я отпустил нож и протянул руку к звонку. Теперь ему оставалось либо полоснуть меня по горлу, либо перестать строить из себя крутого и признать, что он всего-навсего мелкий воришка, – именно это он и сделал. Потряс ножом впустую, схватил с тумбочки золотые часы и попятился к двери.
– Спуститесь лучше по черной лестнице, как выйдете – налево, – сказал я.
Забавно, как он отреагировал – хрипло пробормотал:
– Sì, señor…[10] – и выскочил вон.
Я мог позвонить вниз – и вора поймали бы раньше, чем он успеет добежать до первого этажа. Но я всегда сочувствовал диким животным. Требовать, чтобы им отвели заповедники, и звать полицию всякий раз, когда какая‑нибудь особь забредет в дорогую гостиницу, – это слишком легко. Я словно все еще видел лицо молодого хищника, его наэлектризованное, застывшее в предельном нервном напряжении тело. Даже в двадцать лет я не походил на него: был белобрысым – нормандская кровь! – и смахивал на немца. Но если б можно было начать все заново и если б мне предложили самому выбирать себе внешность, я бы не отказался заполучить для новой молодости эту грацию другой расы и это вспоенное другим солнцем лицо. Sì, señor… Гранада, Кордова… Скорей Андалузия.
Бледный розовый ночничок вдруг стал совсем ненужным. Вор оставил приоткрытой дверь, так что в гостиную из коридора проникал яркий свет. Я встал и закрыл ее, а прежде чем снова лечь, склонился, стоя у кровати, над безмятежно спящей Лаурой. Она лежала на спине, одна рука с раскрытой – как не поцеловать! – ладонью была закинута на подушку, другая терялась где‑то в собравшихся под нашими телами простынных складках. Губы полуоткрыты, и снова я украдкой сорвал с них сладкое мгновение, точно мальчишка, что темной ночью рвет яблоки в чужом саду. Прикоснулся слегка, чтобы Лаура не проснулась и чтобы ничто не потревожило ночную тишину залитого луной пустого сада, – пускай себе его хозяин витает в снах. Не знаю почему, во мне вдруг окрепла спокойная уверенность, как будто я преодолел какой‑то барьер, нашел выход из тупика, как будто дикое, звериное начало дало мне надежду на обновление, на то, что жизнь не кончилась.
Сон не шел. Ночной вор так и стоял передо мною, подбоченясь, широко расставив ноги, – стоял и вызывающе смотрел мне в глаза. И то ли правда был оттенок иронии в его взгляде, то ли это я наделил его частицей того, чем сам располагал в избытке. Неоспоримые атрибуты самца дразнили тугим бугром на кожаных штанах. Я и не думал, что память у меня такая цепкая. Длинные, с молодым здоровым блеском волосы, черные брови вразлет, выступающие, почти азиатские скулы над впалыми щеками, и во всех чертах сквозит неутолимая первобытная алчность.
– Руис… – прошептал я. – Руис – так тебя будут звать.
Глава XI
Прошло несколько дней, и он первый раз пришел мне на подмогу.
Мы с Лаурой поехали за город. Благо май выдался погожим – тепло, как летом. День клонился к закату. Нас покрывало кружево теней и бликов, уже успевшее немножко пожелтеть, ранняя весна выпустила на волю божьих коровок и белых бабочек. Луара текла тут медленно, через силу, точно дама преклонных лет совершала вечерний моцион вокруг родового замка. А в небе парили белые платьица, воспоминания о всех любовниках, когда‑либо гулявших вдоль реки. На другом берегу виднелись разлинованные поля и аккуратные холмы. Самый что ни на есть классический французский пейзаж, живая басня Лафонтена. Не хватало только щуки-кумушки да цапли-долгошеи[11], но и классические пейзажи имеют право на провалы в памяти. А вот открыточных видов, “дышащих историей”, совсем ни одного – ни замков, ни соборов, наша знатная дама бродила здесь инкогнито, не боясь уронить свой престиж. Ближний лес то смеялся девичьим голосом с привизгом, то резко и надолго умолкал – как тут не заподозрить поцелуй, а то и что‑нибудь похуже. И это такой чинный, благородный лес-аристократ!