Ее шляпка лежала в траве, чудесная белая шляпка с широкими полями и кремовым воздушным шарфом, будто перелетная птица опустилась на землю после приятного путешествия. Лаура пошевелила затекшими в узком коричневом футляре коленками. Я нашел их рукой и стал ласкать едва-едва, самыми кончиками пальцев, ведь чем легче прикосновение, тем больше отдача. И вдруг Лаура с рыданиями бросилась мне на грудь:
– Жак, я боюсь, я все время боюсь. Мне кажется, ты от меня отдаляешься.
Я молчал и по инерции продолжал ее гладить.
– Ты столько пережил, столько раз любил… Уже пресытился. А временами так и чувствуется: ты от всего устал. Тебе не хочется опять проходить все сначала, перекраивать свой мир, свою жизнь под новую любовь. И эти твои вечные усмешки – как будто ты повидал все на свете: что было при потопе, при царице Савской и так далее, не заводить же заново волынку из‑за какой‑то влюбленной девчонки…
– Мне скоро шестьдесят.
– Ну и хорошо. Есть шанс, что никакая мерзавка не успеет тебя отбить. Конечно, где мне до твоих прежних женщин…
– Не надо, Лаура. Не было этих прежних. Никого не было!
– Вот и сейчас я оказалась неумехой. И вообще иногда себя чувствую полной кретинкой во всем, что касается секса.
– Если один из двоих чувствует себя полным кретином во всем, что касается секса, значит, другой – еще больший кретин.
Я крепко обнимал ее, и понемногу она успокоилась, но шляпка в траве, кажется, затаила ко мне неприязнь.
– Увезти бы тебя в Бразилию, подальше от всех твоих забот.
– Какие там заботы! Жискар, Ширак и Фуркад непременно нас вытащат. Ну да, сейчас все плохо: безработица, падение спроса, кредитный дефицит, но это все закономерные ступени, ведущие к выходу из кризиса. Вот интересно, не мечтали ли римские патриции тайком о варварах? А некоторые принимают свой собственный упадок за гибель всей цивилизации. Не знаю, мечтают ли замки Луары о разнорабочих-африканцах и нет ли в этих мыслях постыдной эксплуатации этих самых африканцев, не говоря уж о том, что я им не оплачиваю сверхурочные…
Он немножко похож на Нуриева, особенно скулы и губы, и что‑то азиатское в разрезе глаз. Только он помоложе, и дикарство в нем выражено куда ярче. Характернейший тип наших завоевателей: из тех, кого Карл Мартелл обратил в бегство при Пуатье, а Ян III Собеский разбил при Вене. Я и не знал, что для моих фантазмов так важны победы предков. Его черные космы при каждом движении взметались, как конский хвост на скаку. И хоть это видение на луарских берегах я создал сам, а значит, был его полновластным хозяином, я не мог удержаться, чтоб не придать ему величия принца крови… или хищного зверя, наверно опираясь не столько на беглое воспоминание, сколько на шедевры мирового искусства. Красота диктовала свои каноны, а жаль – ничтожеством гораздо легче пользоваться. Так что я стер его и велел не являться назад, пока не вернет себе шоферский костюм и бандитский вид.
– О чем ты задумался, Жак?
– О невозможном. Пора идти. А то стемнеет.
Мы вернулись в лодку, и я сел на весла. Передо мной скользила по облакам на тускло-голубоватом фоне прекрасная носовая фигура, шляпка покоилась у нее на коленях. Позавидуешь, ей-богу, этой шляпке!
– Почему ты все время одеваешься одинаково, Жак, под Хамфри Богарта, шляпа и все такое, как на фотокарточках тридцатилетней давности?
– Не знаю. Наверно, по привычке. А может, чтобы поддерживать иллюзию, будто я не меняюсь и остаюсь всегда похожим на себя. Или это такой хитрый ход: старомодность как последний крик. Any more questions?[13]
Лаура критически меня оглядела:
– Не уверена, что я полюбила бы тебя тридцатилетним. Скорей всего, меня бы отпугнуло, что у тебя еще столько всего впереди. Я тебя не обидела?
– Что ты! У нас и правда осталось очень мало времени, – спокойно сказал я. – Надо поднажать.
Я смотрел поверх ее головы, на горизонт. Все искал глазами замки, какой‑нибудь всегда же должен ждать за поворотом. Зачем‑то мне срочно понадобились каменные монументы. Но попадались только песчаные отмели, похожие на всплывших брюхом вверх дохлых рыб. Лишь иногда выглядывали вдалеке верхушки колоколен, указатели скромных могил. Я встал, чтобы увеличить обзор, – все равно ничего. Так, возвышаясь над Лаурой, я все греб в ее сторону, а она все уплывала от меня. Какое‑то неуловимое родство ощущалось между нею и прозрачной бледностью неба, что‑то женственно-нежное, светлое. Вода податливо расступалась перед лодкой, а позади вспухали и разглаживались борозды, будто фестончатый занавес опускался на сцену. И следа не останется. За следующим поворотом вынырнул ресторанчик. Перевалочный пункт. На берегу стояла одинокая мышастая лошадь с длинной гривой и, верно, мечтала пуститься вскачь.