– Далеко еще?
– Не знаю.
– Ты не устал?
– Я двужильный.
– Что ты высматриваешь?
– Замок.
Лаура обернулась, обозрела горизонт:
– Никакого замка нет.
– Какой‑нибудь да есть. Так не бывает, чтоб Луара да без замков. Но не исключено, что мы совсем не на Луаре. Сбились с пути, и занесло нас неведомо куда.
Почему‑то она не смеялась. Может, я слишком побледнел, слишком яростно греб, стоя посреди лодки в допотопном костюме и шляпе чикагского гангстера.
– Что с тобой, Жак? – спросила она.
– Ничего. Ищу свои имения и замки. Представь себе, я никогда еще не видел своих луарских замков. А больше сюда уже не попаду – слишком близко, – ответил я и продекламировал:
О замки! Весна!
Чья душа без пятна?
О замки! Весна!
Чудесам учусь у счастья,
Каждый ждет его участья[14].
Тут я выпустил весла, сел и обхватил руками голову.
– Против течения! И так всегда, когда чего‑то очень хочешь. Нам бы встретиться, когда мне было лет семнадцать, я бы купил тебе порцию мороженого на площади Контрэскарп.
Лаура поднялась и пересела ко мне. Весла болтались с покинутым видом, лодка, медленно кружась, влеклась по течению, – старинный вальс дрейфующих челнов.
– Лаура, я хочу умереть, пока не умер как мужчина.
– Пикассо…
– Оставьте меня в покое с вашими Пикассо и Пабло Казальсом, они были на тридцать лет старше, а в этом возрасте гораздо легче умереть от старости. И кто вообще говорил о смерти? Я говорю только о том, как бы умереть поживее.
Я чувствовал капли холодного пота на лбу, и выступил он не от гребли. Я чувствовал, как меня медленно сносит вниз по течению, и Луара была ни при чем.
Он появился незаметно. Должно быть, бесшумно запрыгнул в лодку, выказав обычные для завсегдатаев андалузской корриды силу и проворство. Вот он взялся за весла, гребет легко, размашисто и смотрит мне в глаза, ожидая приказов. Ни наглостью, ни панибратством и не пахнет – я этого не потерпел бы и мигом отослал бы его назад, в туман подсознания. Нет-нет, он весь услужливость, усердие и послушание. Такие, как он, съезжаются сюда издалека, чтоб выполнять за нас черную работу, которой брезгует старая Европа. Сейчас мне ничто не мешает разглядывать его в упор, и я еще раз убеждаюсь, насколько в нем все инородно, от монголоидных глаз, выступающих скул и впалых азиатских щек до сжатых губ, на которых играют первобытная алчность и необузданные страсти. По моему знаку он поворотом весла направляет лодку к песчаному берегу. Лаура встает, его она не удостоила и взглядом. Я подаю ей руку, помогаю выйти. Руис выпрыгнул первым и ждет нас. Ему известно, как я оплошал, известно про мою нехватку твердости и духа, и он спешит мне на помощь. Белая футболка, черные кожаные штаны. Один бесхитростный, исполненный животного бесстыдства жест – и он в полной готовности. Моя Лаура опускается перед ним на колени, а у меня при виде этого непотребства, подстегнутая омерзением и ненавистью, закипает кровь, она переполняет, распирает все протоки. Я закрываю глаза, чтобы лучше видеть их обоих, и нежно обнимаю Лауру, целую ее в губы, меж тем как Руис под опущенными веками орудует над ней, бессмысленно и оголтело щерясь, – животное не может осквернить или унизить.
Лаура протяжно стонет мне в грудь.
Лодка на мелководье шепталась с волнами. Серыми лохмотьями расползались сумерки. В камышах стрекотало. Мелькнула последняя стрекоза. Туман. Сердце билось сладко, точно согретое воспоминанием. Стая диких гусей пролетела из детства перед закрытыми глазами. Ничего страшного. Пахнуло дымком – видно, рядом деревня. Лодка радушно раскинула весла. Я подал Лауре руку, помог подняться. У нас еще есть общее будущее.
Глава XII
Труднее всего было перестать думать. Я постоянно устраивал себе испытания, потому что боялся не выдержать. Изводил себя сомнениями, стараясь увериться, что еще все могу, и каждый раз, ложась рядом с Лаурой, тут же чувствовал себя “обязанным” и принимался понукать себя. Мы оба угодили в ловушку, куда загнали нас, с одной стороны, мой ужас перед слишком длинными промежутками, с другой – нежная забота Лауры. Я пару раз говорил ей про свою “предзакатную тревогу”, стараясь, правда, замаскировать признание легкомысленным, шутливым тоном, но она не могла совсем уж ничего не знать о том, что так меня угнетало и о чем ни она, ни я не решались сказать в открытую из страха перед определенностью. Однако до конца понять вещи, которые ей, молодой женщине, казались чем‑то таким же простым, как солнце, трава, как голос самой природы, она была не в состоянии, а потому вела безжалостную войну с моей телесной немощью – пыталась лаской доказать мне, что я еще хоть куда, а может, и себя успокоить. Потому что, боюсь, из‑за меня – хоть я совсем этого не хотел! – в ней развилось чувство вины, неуверенности в себе, ущербности, ей стало казаться, будто она недостаточно сексуальна; все это так легко внушить многовековой прислужнице мужчины, а если он уже мужчина лишь условно и ему нужно свалить ответственность с больной головы на здоровую, чтобы спасти свою честь, то такая податливость для него – дар Божий. Так и получилось, что Лаура стала моим верным оруженосцем в безрассудном походе против часовой стрелки.