Теперь я вызывал Руиса почти каждый раз. Чтобы запустить простейший физиологический механизм, мне требовалось поглядеть закрытыми глазами на этот позор: скотский раж, с которым Руис заставлял Лауру утолять свою похоть, бесил меня, а бешенство разжигало. Я не позволял ему ни единого нежного жеста. Сцена должна была быть ошеломительно похабной, исключающей любой намек на человеческие чувства между ним и тобою, любимая, – такого я не потерплю! Для меня важнее всего было оставаться хозяином положения. С самого начала я взял с этим представителем низменной наемной силы властный и резкий тон, чтоб никакой мне фамильярности, никакого посягательства с его стороны, и он сразу покорился, потому что понимал: малейшая дерзость или просто непослушание – и ему конец, он снова растворится в толпе безликих нелегальных иммигрантов, которых запросто можно выдворить вон. Каждый раз, прибегая к его услугам, я убеждал себя, что в выражении его лица нет ничего оскорбительного для Лауры и для меня, а главное, что он не смеет подумать обо мне что‑нибудь недозволительное. Он всего-навсего прислужник, который помогал нам преодолеть рабскую зависимость от тела и слиться далеко за его пределами, в высоких сферах, недостижимых для вульгарной физиологии. Лаура, само собой, ничего не знала об этих фантазмах. Это были безобидные уловки, на которые, зажмурясь, идет множество мужчин и женщин. Просто я страховался на будущее, мысль о существовании – разумеется, чисто теоретическом – такого последнего средства действовала на меня весьма благотворно. Придавала уверенности, отгоняла сомнения и страхи. Но вскоре стало происходить что‑то странное: Руис словно пропадал, образ его делался каким‑то расплывчатым. Сначала он выходил у меня не столь убедительным, ему не хватало реализма. А потом, несколько раз подряд, и вовсе отказался являться. Я попытался обмануть себя, предположив, что он как профессионал требует платы за свою работу. И что виной всему его насквозь продажная натура – наверное, он научился каким‑то подлым способом уклоняться от того, чтобы участвовать в моих фантазмах даром. Расплывался все больше, так что мне приходилось изо всех сил напрягать воображение. На самом же деле мне не хотелось признавать очевидного: того, что это я, я сам, стирал из памяти образ Руиса, подчиняясь приказу подсознания, которое хороводит в запутанных лабиринтах нашего мозга, а все потому, что мне уже не хватало реализма и была нужна реальность. Я просто не желал этого допустить. Не мог же такой человек, как я, настолько измениться! Вы можете смеяться – ведь на дворе 1975 год! – но я еще имел все те же высокие понятия о Франции, что и в сороковом, и мне претила мысль, что можно пасть так низко, ради того чтобы хоть как‑то перенести бессилие, упадок, немощь и истощение физических ресурсов. Однако же было ясно как день: Руис чего‑то ждет от меня или я чего‑то жду от него, что, в сущности, одно и то же, и наши отношения достигли точки, после которой должны либо порваться, либо укрепиться. Мне было необходимо подзарядить батарейки фантазии. И вот я стал захаживать в квартал Гут-д’Ор. Не может быть, убеждал я себя, чтоб Руис был незаменим и чтобы мое воображение – а речь только о нем! – не нашло себе пищи на этом огромном парижском рынке цветной наемной силы, среди множества чернокожих и арабов. Я шел по улице среди толпы негров, малайцев, сенегальцев, арабов и усмехался, думая о том, сколь многим наша экономика обязана им всем. И никогда во мне не возникало чувства, будто я подвергаюсь какой‑то опасности, – я имею в виду не внешнюю агрессию, а возможность вторжения, попытки разрушить меня изнутри.
Иногда то девица, то парень мне себя предлагали. Но редко. Во мне метр восемьдесят пять росту, а на лице самодовольная ухмылка человека, которому всего хватает. Однажды какой‑то тип положил мне руку на плечо и сказал:
– Оружие нужно? Есть любое. Даже автомат.
Я сказал “спасибо, нет”, но было приятно, что у меня еще такой лихой вид.
Меня подмывало взять Лауру и рвануть куда‑нибудь подальше. Как можно дальше от здешних привычек и предрассудков, на край света, где все наши дорожные карты и удобные маршруты ни черта не стоят. Страсть к бегству по воздуху давно описана дотошной психологической наукой и помещена в нужную рубрику, но не думаю, что это мой случай. Нет, для меня все сводилось к тому… как на меня посмотрят. Мне нужно было, чтобы окружающие смотрели на меня как на совсем-совсем чужого и, значит, совершенно непонятного. Что бы я ни сделал, в глазах какого‑нибудь пастуха из Мали или индейца с Анд я всегда буду диковинным зверем. И в их суждениях обо мне будет больше недоумения, чем презрительной уверенности.