– У них скопилось много средств.
– Нет, я имею дело с немцами или американцами. Но все еще стараюсь продержаться своими силами. К тому же конъюнктура на рынке может измениться. Сейчас Иран набрал на тридцать миллиардов оружия, а потом, глядишь, бросится закупать у меня Монтеня и Рабле. Может, старая Европа и выдохлась, но у нас остались сокровища духа, Жан, настоящие сокровища! Пусть истощились наши сырьевые ресурсы, зато другие, интеллектуальные, ресурсы по‑прежнему неисчерпаемы!
Я дал Лауре ключ от номера:
– Переоденешься? Мы идем к Виллельмам. Я подожду тебя здесь.
– Я хочу поговорить с тобой, Жак. Но не здесь. Поговорить по‑настоящему.
В лифте мы были не одни.
По длинному коридору прошли молча.
Гостиная встретила нас свежими цветами.
– Я знаю, у тебя неприятности.
– А мне бы следовало гнать их прочь, когда я с тобой.
Лаура бросилась в кресло.
– Ты так красиво говоришь, Жак, слишком красиво. Это твоя манера уклоняться.
Белые розы у нее за спиной. Цветы холодной, безупречной белизны лебяжьих перьев. Такой сорт называется “Королева Кристина”. Наверно, в честь Кристины Шведской. Интересно, почему?
– Ты хочешь уйти от меня? – спросила Лаура. – Не бойся сделать мне больно. Я не хочу удерживать тебя, если ты разлюбил. Если все кончено… Так и скажи: все кончено.
Спокойный голос. Грустная улыбка на губах. И ласковые искорки в глазах. Как только сердце у меня не разорвалось!
– Не плачь, Жак, не надо плакать. У нас говорят: что слезы? – вода, да и только.
– Не обращай внимания, дорогая. Это просто переходный возраст. Пубертатный кризис. Обычное дело на шестом десятке.
– Я не первый раз вижу, как ты плачешь. Однажды ночью ты притворялся, будто спишь, а по щекам текли слезы. Но ты улыбался. У тебя очень развито чувство юмора.
– Правда? Наверно, мне было смешно до слез. С закрытыми глазами видишь себя очень ясно, а это зрелище на редкость смехотворное. Ясновидение – мощнейший, хоть и малоизученный источник смеха. Пока прозреешь, обхохочешься. А слепо могут процветать одни цветочки.
– Я наклонилась и вытерла тебе слезы. Осталась одна улыбка.
– Надо было стереть и ее.
– Вдруг ты назвал какое‑то имя. Испанское. Не то Руис, не то Луис.
Я похолодел от ужаса:
– Клянусь, я никого с похожим именем не знаю.
– А потом пробормотал: “Нет, ни за что, не хочу”. И снова выступили слезы. Почему?
– Не знаю. Может, приснился дурной сон. Как будто я маленький мальчик, потерялся ночью в лесу, и мне страшно. Так всегда и бывает: если плачет мужчина, значит, где‑то в нем заблудился ребенок.
Я крепко прижал тебя к груди, как настоящий мужчина, которому всегда не хватает женской поддержки и помощи. А неотвязная тревога и желание проверить тут как тут. Но ты удержала мою руку:
– Нет, Жак. Не надо. Лучше просто так.
– Ладно, любимая. Просто так.
Глава XIII
С каждым днем “окончательное решение” – так я называл его про себя – становилось все неотвратимее. Я это понимал и несколько раз уже готов был поговорить с Лаурой. Без Руиса нам не обойтись. Я пытался заменить его тем арабом из Гут-д’Ор, но он был слишком пресным, слишком уличным. Другое дело – мой андалузец. Не исключено, что особую остроту его образу придавал упертый мне в горло нож. Если бы в потемках бессознательного все было так ясно, оно бы не называлось бессознательным. Или я просто не хотел докапываться, почему мое воображение отвергает услуги навязчивого наглеца из Северной Африки. Должно быть, у меня в мозгах засели установки, скорей всего искусственно внедренные, которые не позволяли мне, пусть даже в потаеннейших фантазиях, эксплуатировать труд негров и арабов, – идейно-политическое целомудрие смешивалось тут с памятью о колониализме, алжирской войне и подкреплялось убеждением, что такое “сексуальное рабство” – чистой воды расизм. Я все еще заботился о внутреннем лоске и берег либеральные ценности. Или же все наоборот: возможно, мне претило принимать помощь от одного из тех, кто в конечном счете нас победил, кого в глубине души я признавал нашими историческими преемниками и потому не мог не испытывать ревности; возможно, в выборе заместителя таким вот любопытным образом сказалась та тревога, которую наш дряхлый Запад волей-неволей ощущает, наблюдая мощный подъем прежде подвластных ей народов. Мне нужен был Руис. Дело не в том, что он “из наших”, а в том, что жители Гранады и Кордовы первыми из европейцев, еще десять веков тому назад, пережили завоевание пришельцев. Так что в жилах у Руиса давно текла мавританская кровь. И наконец, еще одна, довольно неожиданная причина сыграла свою роль в моем выборе. Не знаю, вправду ли испанец был таков, каким я мысленно видел его в объятиях Лауры, или у меня разыгралось воображение, но только я страшно жалел, что это не мое лицо и тело, а прежде ничего подобного со мною не случалось. И если бы мне предложили “перевоплотиться”, я выбрал бы именно эту плотскую модель. Первобытная дикость самым невероятным образом сочеталась в Руисе с трепетной утонченностью, и в каждой черте его грубая сила идеально уравновешивалась чувственностью. Вот он, носитель новой красоты грядущей расы, застигнутый в броске, с хищно нацеленным мне в горло ножом в руке и ужасом в лице, который выдавал наивную незащищенность и, вопреки свирепо перекошенному рту и насупленным черным бровям, подчеркивал, до чего же он юн.