Cнова и снова бродил я по улочкам Гут-д’Ор. Пытался внушить себе, что просто хочу развеяться, сменить обстановку, но безуспешно – слишком уж я за последнее время понаторел в самопознании. На самом деле я искал Руиса. Не для того, конечно, чтобы предложить ему поступить ко мне на службу – столь радикальное решение вопроса потребовало бы от Лауры неимоверной преданности, сговорчивости и полного презрения к физическому, животному аспекту любви, а на это не способна такая молоденькая женщина, пока еще прочно связанная принципами, запретами и предрассудками общества, которое так и не освоило свободной любви вне секса. Да я и недостоин такого подвига любви и самоотречения. Тогда я порешил для себя, разумеется в шутку, что хожу в Гут-д’Ор для подзаправки и мелкого ремонта износившейся, выдохшейся фантазии и делаю это в преддверии заката, “мирного часа, когда старые львы идут на водопой”[15]. Именно там, в толпе алжирцев и уроженцев Черной Африки, в которых так нуждалась одряхлевшая Европа, у меня было больше всего шансов встретить Руиса.
Но он никак не встречался. Время от времени, случалось, промелькнет кто‑то похожий на него лицом или телом, со статью молодого зверя или хватающим за горло холодным, хищным взглядом – и во мне всколыхнется какое‑то томление, предвкушение, жажда дойти до конца, но то были лишь обманчивые, краткие проблески. Однако и они меня обнадеживали: благодаря миллионам людей, которых мы привлекли, чтобы они нас обслуживали, выполняли за нас грязную работу, освобождали от грубого, изнурительного и низменно примитивного физического труда, открывалось такое обилие возможностей, что потопить в этом океане нерастраченной энергии воспоминание об андалузце и подобрать ему замену представлялось не особенно трудным делом.
Я не сдавался. Иногда под разными предлогами заглядывал к Менгару. Прочел книгу Штейна “Расы и фантазмы”, купил права на нее и попросил Менгара написать предисловие. Полчаса, проведенные в обществе этого ироничного старца, который ухитрился заключить со временем джентльменский договор о мирном сосуществовании, действовали на меня весьма благотворно. Однажды, когда мы обсуждали то самое предисловие, он сказал:
– Штейн верно замечает, что европейцы часто обращаются в своих сексуальных фантазмах к арабам и неграм. Но крайне сомнительно, хотя мы мало что об этом знаем, чтобы и те, в свою очередь, доходили в разгуле фантазии до того, чтобы отдавать своих женщин белым. Вам не кажется, что это о чем‑то говорит?
Я выдержал взгляд хлипкого, полупрозрачного профессора, большого знатока зловонных закоулков человеческой души, не дрогнув. Хотел ли он предостеречь меня или размышлял вслух о власти над миром? Ведь по сути именно в этом все дело: в стремлении во что бы то ни стало, любыми средствами сохранить свои позиции и в нежелании признать, что ничто не вечно, никому не дано пережить свое время и рано или поздно каждому правителю, как он ни противься, придется уступить место преемнику. На лице христианина-нечестивца играла улыбка, и я не мог понять, что она выражает: тривиальную “бренность всего земного” или накопившуюся за долгую жизнь горькую, смиренную умудренность побежденного, скромную дань несбывшимся начинаниям.
– А как ваши дела? – спросил он.
Я пожал плечами:
– Со мной такое не впервые: однажды, в пятьдесят шестом году, я уже был на грани полного краха, но мне удалось привлечь иностранный капитал, и я выкарабкался.
Иногда я становился раздражительным с Лаурой и тут же видел в ее глазах умоляющее выражение, немой вопрос – этот взгляд переворачивал мне душу. Я ловил себя на том, что начинаю злиться на нее за то, что она не такая, как другие: сколько попадалось мне “удобных” женщин, которых так легко удовлетворить даже мужчине не в лучшей форме, и все благодаря счастливой физиологической детали – наружной чувствительности. Известная самозащита усыхающего мужского достоинства!