– Я торчала в гостинице и все ждала, ждала!
Ее бразильский акцент проявлялся сильнее в особо счастливые или горестные минуты.
– Я даже не оделась и целый день слушала бразильскую музыку – убеждала себя, что у меня еще осталось что‑то свое и я могу обойтись без тебя. Прочитала половину “Архипелага ГУЛАГа”, так что знай: ты три часа провел в сибирском лагере. На каждой странице я видела тебя за колючей проволокой. Ты умолял меня сжалиться, но напрасно. О, если б ты знал, как тебе было плохо! Ты сволочь – французы, кажется, говорят “порядочная сволочь”, для них ведь порядочность прежде всего! – и чтоб ты это прочувствовал и устыдился, я послала тебе цветы. А если это еще раз произойдется, я уложиваю чемоданы. Да-да, уложиваю чемоданы и еду вслед за тобой. Не смей гладить меня по головке, не нужны мне твои сю-сю-сю, сто раз говорила – в отцы ты мне не сгодишься, у меня уже есть папа с мамой, спасибо! Иди ты на хрен, на хрен! Сукин ты сын, сукин сын! Что‑нибудь это, наверно, да значит, даже по‑французски!
– Лаура…
– Не ври! И вообще молчи, когда мне плохо! Знаешь, в чем трагедия Франции? Ее трагедия в том, что она оказала такое сильное влияние на весь мир. Влияла-влияла на всех подряд, а на себя ничего не осталось. Извлиялась вконец. Вот и в любви все всё у нее взяли – и что осталось? Миттеранк и новый франк!
– Старые раны и наши бараны…
– Все, на что вы, французы, сегодня способны, – это ввезти еще пять миллионов иностранной рабочей силы, чтобы она влияла вместо вас.
Она расхаживала взад-вперед босиком, в голубом пеньюаре, и волосы ее вздыбливались все больше, как обычно, когда она злилась. Но я слишком хорошо знал и слишком любил ее. А потому понимал: она вовсе не злится, она в отчаянии и изо всех сил старается скопировать сама себя, чтобы и мне внушить, что все идет как обычно. И сам я тоже сейчас заговорю как обычно, как будто ничего не изменилось, все может продолжаться по‑прежнему и мы опять заживем счастливо и весело. Когда она наконец остановилась передо мной, с полными слез глазами и опрокинутым лицом, на котором застыла такая беспомощность и потерянность, что срочно требовались поисковые вертолеты, сигналы SOS, призывающие все суда сворачивать с курса и спешить в зону бедствия, чрезвычайное положение и ободряющее послание главы государства, я уже знал: мы начали играть в самих себя.
– Где ты был, Жак?
– Я весь день думал о тебе.
– Вместо того чтобы прийти? Мы что теперь, ударимся в садо-мазо?
– Я побился сам с собой об заклад, сидел в кафе и старался не думать о тебе. Но не сумел, проиграл пять тысяч франков и оставил их официанту. А он посмотрел на меня недоверчиво – не привык брать в долг у богатых. Тогда я сказал ему: “Я ее люблю и жить без нее не могу”. И знаешь, что сделал этот извлиявшийся француз? Он прослезился и вернул мне легкие деньги со словами: “Офигеть! Благодарю вас, месье, приятно сознавать, что такое еще есть на свете!”
– Опять врешь, брехун!
– Ну, может, все было не совсем так, пять тысяч есть пять тысяч, но клянусь тебе, это правда, я вижу это именно так, и мне даже не пришлось ничего платить.
Мы все еще были вместе, но уже искали встречи.
Глава XV
Мне остается еще несколько дней бега против часовой стрелки, который я затеял. Эту тетрадь я положу в конверт, запечатаю его и запру в сейф в рабочем кабинете, чтобы ты, Жан-Пьер, нашел и вскрыл его, “как нам велит обычай древний”[17]. Сразу предупреждаю, что кончать жизнь самоубийством никогда не собирался по простой причине, понятной любому малому и среднему бизнесмену, испытывающему экономические трудности: потому что в этом случае не выплатят страховку. Я еще тянул на четыреста миллионов, и было бы глупо ухлопать их пулей в лоб.
А тебе, Лаура, я хотел сказать вот что: я боялся тебя потерять и достоин жалости ровно настолько, сколько любви было в этом чувстве, но то был и страх за свою собственность, и тут меня жалеть не стоит. Страх, который проступает на каждой странице этих записок. Даже мое отношение к сыну продиктовано им – я не желал сойти со сцены и цеплялся за него как за свое продолжение.
Убедившись, что фантазии больше не помогают, я попытался бросить Лауру. Мне показалось, что Жан-Пьер смотрит на нее вполне дружелюбно, а может, и неравнодушен к ней. А он ведь так похож на меня: ни за что никому не уступит ни пяди, это у нас фамильное. Мне часто говорили: “Он копия вы, только на тридцать лет моложе”. И вот как‑то раз я пригласил Лауру и Жан-Пьера пообедать втроем у меня дома. Удаче надо дать удачную возможность. Она иной раз любит, чтобы с ней позаигрывали, чтобы ей подмигнули, чтоб чуть‑чуть подтолкнули, и может клюнуть на живую выдумку. Я зашел в тупик с самим собой и с Руисом и уже решил сдаться, как только судьба пошлет благоприятный знак. Поэтому и ждал, не встретятся ли вдруг Лаура с Жан-Пьером взглядом, не возникнет ли между ними особое, чуть смущенное молчание, будто бы оба впервые увидели друг друга, и не прервут ли они его поспешно, пока оно не стало чересчур красноречивым. Не знаю, что бы я сделал, если бы пару недель спустя Лаура мне сказала: “Ты должен знать, Жак. Мы с Жан-Пьером любим друг друга”. Думаю, оказался бы на высоте и не упустил прекрасную возможность блеснуть изящной иронией, благородством и стать столь безупречным покинутым, что у тех, кто меня покидает, разбились бы сердца. Впрочем, не исключено, что на самом деле я просто испытывал Лауру – ведь, чтобы зайти так далеко, как я уже готов был зайти, хотя и гнал эту мысль, мне надо было убедиться, что она действительно предана мне бесконечно. Но Лаура держалась с Жан-Пьером так спокойно и непринужденно, с такой безучастной любезностью, что я и у себя поймал чувство, которым заражены все поголовно (ведь великие комики – редкость на наших экранах, вот и сам Чарли Чаплин охотно записался в благородные[18]), и потому не грех в нем признаться: решил, что Лаура, видно, считает Жан-Пьера слишком молодым и предпочитает, чтобы рядом с ней был зрелый, солидный человек, который опытной рукой вел бы ее по жизни. Умереть со смеху!