– French talk[20], – фыркнул Дули.
Девица достала из сумочки носовой платок и аккуратно, чтобы не испортить макияж, промокнула глаза.
– Мой приятель работает в ресторане, где заказывали блюда для этого вечера, и… Он предложил взять меня с собой. Я так часто видела ваши фотографии в газетах, месье Дули… С Мариной Пуньи…
Голос ее дрожал. Она ведь так старалась – накрасилась, причесалась и нарядилась по всем рекламным канонам. Ужасно несправедливо!
– Приятель доставил сюда заказ, ну и…
Дули что‑то искал в бумажнике.
– Мне не надо ваших денег, месье Дули, – сказала гордая француженка.
– Я даю тебе только визитку. Понятно, интерес у тебя не меркантильный, а социальный. Ты не потаскуха. Хочешь – приходи ко мне. Тебя как зовут?
– Маривонна.
Дули обнял ее за плечи:
– Не вешай нос, Маривонна! Все мы боремся за место под солнцем. Это называется – продвижение по общественной лестнице. Приходи ко мне. Я тебе помогу. А теперь, детка, иди!
Девушка просияла:
– О, спасибо, спасибо, месье Дули!
– И когда обращаешься к людям по имени, не прибавляй “месье” и “мадам”. Так говорят плебеи.
– Да? А я и не знала.
– Да, это сразу выдает твое происхождение.
Дули долго смотрел вслед Маривонне поверх бокала с оранжадом.
– Вы не находите, Ренье, что индустрия готовой одежды пробила изрядную брешь в классовых перегородках?
Я хмыкнул.
– Ну, а у вас положение по‑прежнему дерьмовое?
– Не знаю, что лично вы, Дули, называете дерьмовым положением. Дерьмо – понятие субъективное, как на чей вкус.
– Почему вы не соглашаетесь на предложение Кляйндинста? Он предлагает семьсот миллионов и восемь тысяч акций СОПАРа. Это недурно.
– А почему вас так интересуют мои дела?
Дули подмигнул:
– Из-за Сопротивления и Омаха-Бич.
– Cut out the shit[21]. Так почему же?
– Потому что я хочу, чтобы вы продали фирму Кляйндинсту и получили восемь тысяч его акций.
– Он изменил условия – теперь он предлагает только сто пятьдесят миллионов и те же восемь тысяч акций. Это неприемлемо.
– Соглашайтесь!
– Я знаю, Джим, что вы весьма сильны и сведущи… в деловом плане…
– Я чересчур разговорился тогда, в Венеции, – усмехнулся Дули. – Продавайте. А я обещаю заплатить вам разницу между тем, что дает Кляйндинст, и стоимостью ваших акций по самому высокому курсу семьдесят четвертого года. По самому высокому! А с тех пор они упали на шестьдесят восемь процентов. Это формальное предложение. Но вы в обмен уступите мне все восемь тысяч акций Кляйндинста.
Я начал понимать.
– И никому ни слова, дружище! Даже вашему сыну.
– Восьми тысяч акций вам будет довольно, чтобы наложить руку на СОПАР?
– Считать я умею. И уже три года, как все рассчитал. Я хочу прикончить Кляйндинста, и я это сделаю.
– Можно спросить почему, или это что‑то очень личное?
Он посмотрел на меня сочувственно:
– Не уверен, что вы поймете. Вы слишком… как сказать… малы? В смысле “малый и средний бизнес”, верно?
– Верно.
– Вот Буссак, Флуара, Дассо или Пруво – те бы меня поняли. Это вопрос могущества. Знаете такое слово – могущество?
– Во всяком случае, с Кляйндинстом вы друг друга понимаете отлично.
– Да. Мы с ним сшиблись – кто кого пересилит, кто мощнее. Если хотите, могу вам быстренько объяснить, что из всего этого получится.
– Спасибо, и я так отлично представляю, Джимми, что может из этого получиться.
Дули, бывалый игрок, преспокойно проглотил пилюлю.
– И что же вы хотите?
– Мне нужны солидные гарантии.
– Через неделю вы получите письмо от моего адвоката. Распечатаете, прочтете и запечатаете снова. О’кей?
Я обомлел. А Дули весело блеснул глазами:
– По крайней мере, вы не будете зависеть от иранских закупок – ведь Франция, насколько мне известно, собирается в ближайшее время довести торговый оборот с Ираном до тридцати миллиардов. Веселенькая история!
Он швырнул недопитый бокал с оранжадом под куст олеандра и удалился морской походкой.
А я еще несколько минут не мог прийти в себя. Такая выгодная сделка мне и во сне не снилась. Еще чуть‑чуть – и я бы, кажется, возблагодарил Господа Бога, а это высшая честь, которую один делец может воздать другому.
Из приличия я покрутился еще какое‑то время среди гостей и уже собирался уходить, как вдруг заметил Руиса. Он шел по лужайке в белом смокинге и нес поднос с пустыми бокалами. При виде этого андалузского зверя, облаченного в лакейскую ливрею, я испытал безотчетную радость. Быть может, потому, что в таком наряде он становился самым обыкновенным и терял то гипнотическое животное обаяние, которым я сам же его окружил и от которого наконец‑то мог освободиться. Ведь это мое воображение наделило его непомерными физическими достоинствами, подняло на недостижимую высоту, на самом же деле ничего подобного, скорее всего, не было и в помине и Руис был полным ничтожеством, такого можно подрядить на что угодно. Я не упускал его из виду – он был в полусотне шагов от меня и направлялся к дому, собирая по пути пустые бокалы, – бешеное желание избавиться от него боролось во мне со страхом его потерять.