– Поверь мне на слово, я прошу всего несколько дней. Хотя… двадцать четыре процента акций твои, без твоей подписи не обойтись. Можешь отказаться.
– Перестань. Как будто ты меня не знаешь… – Жан-Пьер снял очки, откинулся на спинку кресла и, помолчав, сказал: – Вот что, отец, ты волен губить сам себя, раз тебе так хочется…
– Ты о Лауре?
– Разумеется, нет. Это твое личное дело. Я говорю о фирме. О матери, обо мне, о всех нас.
– Вы получите мою страховку, подписанную совместно тремя компаниями. Это входит в контракт, и Кляйндинст обязан его выполнять. Когда я умру, вам выплатят четыреста миллионов.
– А на что мы будем жить до тех пор?
– Придется потерпеть.
Он пожал плечами.
А я сказал, еле сдерживая злость – вот уж не ожидал от себя:
– Кляйндинст еще нахлебается дерьма, и очень скоро, можешь не сомневаться.
Жан-Пьер захлопнул папку:
– Хорошо. Завтра еду во Франкфурт.
Я наклонился и положил руку ему на плечо:
– Разве ты не понимаешь, что я бы никогда не оставил вас с матерью нищими?
Жан-Пьер опустил глаза, как будто ему стало неловко. Точно такой же вид бывал у него раньше, когда мы с Франсуазой начинали слишком резко разговаривать при нем. А потом его губы тронула улыбка, в которой я узнал себя.
– Оба уха и хвост[23], – сказал он.
– Что-что?
– Ты должен уйти с арены победителем, и никак иначе.
Он посмотрел на меня, на этот раз тепло и даже нежно. Впрочем, он не так глуп, чтобы порицать меня и чего‑то требовать, притом что рентабельность нашей компании составляет четырнадцать процентов, а ставка по кредитам – двадцать четыре.
– Не понял.
– Все ты понял! Вечная мания: не уронить престиж! Могу я говорить с тобой… по‑братски?
Я принес с комода бутылку виски, пару рюмок и присел на край письменного стола.
– Валяй. Я уже и так настолько осведомлен о себе, что тошно, чуть больше, чуть меньше – роли не играет. Все равно в наше время хоть чего‑то не знать о себе невозможно. Насквозь все видно. Люди только и делают, что читают Фрейда с Марксом, а в промежутках изучают свое “я”. Но если ты считаешь, что сообщишь мне что‑то новенькое…
– Оставим лучше этот разговор, – сказал Жан-Пьер.
– …Например, растолкуешь, что если я стараюсь обеспечить будущее тебе и твоей матери, то это забота не о тех, кого я люблю, а о собственном престиже. Так?
– Почти, но одно другого не исключает. Ты чувствуешь себя сильным, когда кому‑то помогаешь, кого‑то защищаешь…
– …феодальные такие чувства. Защита всего, что меня окружает. Моих личных владений. Я защищаю свой замок и своих людей. Вы – часть моей территории. И если бы мне пришлось умирать, не оставив вам ни шиша, я бы считал, что умираю побежденным. А мужская гордость велит покидать арену с триумфом. Унося, как ты сказал, оба уха и хвост. Fiesta brava! Вот уж полвека, как мы на Западе ужасно озабочены своим мужским достоинством и силой, а между тем такая озабоченность есть верный признак приближающейся мужской слабости. Ты, как всегда, очень правильно рассуждаешь, Жан-Пьер.
– Заметь, это не я, а ты сам рассуждаешь.
Я воззвал к нему взглядом, но помощи не дождался. Тогда я поставил рюмку и подошел к окну. Было еще светло.
– Ну ладно, в общем, объясни все Жерару.
– Постараюсь, – сказал Жан-Пьер.
Я вышел. По дороге к Лауре остановился на Елисейских Полях и купил пластинок на всю ночь.
Глава XVIII
Я постучался и вошел. Никого.
– Лаура?
Она сидела в спальне в синем кресле, вся заплаканная. В глазах такая скорбь, такое бедствие и ужас, что я застыл, боясь пошевельнуться – все так хрупко!
– Милая… Что‑нибудь случилось?
Она покачала головой, жалобно улыбнулась и сказала тоненьким голоском:
– Да нет, просто бывают такие дни…
Постель не убрана. Лаура в пеньюаре. Шторы плотно задернуты.
– Ты никуда не выходила?
– Без тебя Париж совсем чужой.
На полу стояли открытые чемоданы. Лаура покидала в них какие‑то вещи. Я положил пластинки и сел. Но плащ и шляпу снимать не стал – мне важно было сохранить благоприятную среду. А я всегда отлично ладил со своей одеждой, со своей защитной оболочкой. Не отказался бы и от добротной кожи.
Шкафы стояли нараспашку, ящики выдвинуты.
– Я даже заказала билет на самолет.
Меня как обухом хватило. Но уже через мгновение я вскочил и позвонил консьержу: