Однако засмеяться я на сей раз не успел. В прихожей послышались шаги – и появился Руис. Это было нетрудно предвидеть – заботливое окружение сомкнулось.
Руис был в фуражке и шоферской форме. На правом плече торчали, засунутые под кожаный ремешок, перчатки, и хищные пустые пальцы топорщились мне навстречу вороньим крылом.
– Старая сводня, – пробормотал я.
– Si, señor, – сказал Руис.
Он дошел до середины гостиной, снял фуражку и смиренно замер. И снова, в последний раз, при виде этого лица, столь непохожего на мое, согретого нездешним солнцем, меня пробрала судорога сладкого предвкушения. Теперь я заметил что‑то жестокое в его сжатых губах и едва ли не вызывающее спокойствие, безразличие, с которым он держался, уверенный, что будущее и победа – за ним. На миг во мне взыграло все: протест, возмущение, гордость, сарказм, военный оркестр и парадный марш по Елисейским Полям под боевыми знаменами с де Голлем во главе, а также пламенная старая пластинка, и в этой музыке злобно шипели, корчась в агонии, остатки публично обнаженного классового сознания.
Револьвер был совсем рядом – в ящике стола, но и эта мысль угасла, не успев подуматься.
Лаура окинула Руиса не слишком дружелюбным взглядом и закурила.
Плотно задернутые занавески, красный свет. В моей опустошенной голове метались бесконтрольные мысли. Одна из них была особенно хороша. Я вспомнил предостережение Киссинджера: если энергетические потоки, в которых жизненно нуждается Запад, будут перекрыты, может вспыхнуть война.
– Примерно таким я его себе и представляла, – сказала Лаура.
– Ты его представляла?
Она опустила глаза:
– Ну, сначала я пугалась, когда ты ночью что‑то такое бормотал. Потому что не понимала и думала, может, ты меня разлюбил, может, тебе меня одной уже не хватает.
Я ждал, что впаду в отчаяние. И не дождался. Вместо этого я словно бы заново родился и очутился по другую сторону. По другую сторону всего происходящего, так что со мной уже ничего произойти не могло. Когда‑то из капли иронии родился целый мир, и человечество – его смешок.
Лаура взяла мою руку и приложила к своей щеке:
– Все это не важно, Жак, совершенно не важно.
– Конечно.
– Физическая сторона, и только.
– Да-да, я знаю.
– Это не имеет никакого значения. Твоя знакомая очень верно сказала. Она так хорошо разбирается в жизни…
– Уж это точно.
– Она сказала: “В любви ничего не стыдно”.
Я ровно ничего не чувствовал. Лили Марлен сдержала слово. Я убит. Теперь можно спокойно жить дальше.
Я повернулся к Руису:
– Вы хорошо умеете водить?
– Я служил шофером у графа д’Авилы в Мадриде, señor. И у маркизы Фондес в Севилье. Еще я служил у сеньора Андрианоса, судовладельца. Раньше был тореро, но потом покалечился и сошел с арены. Я хорошо вожу, señor. И еще много чего умею. У меня и рекомендации есть. Могу работать официантом.
– И гостиничным вором, верно?
Он и бровью не повел:
– Приходилось и телохранителем.
Я порылся в кармане, вынул ключи от “ягуара” и от гаража и бросил их Руису.
Лаура, не вставая с пола, взяла меня за руки. Никогда не видел я в ее глазах столько нежности.
– Давай уедем, Жак. Далеко-далеко. В Иран или в Афганистан.
– Давай. А потом еще дальше.
– В Южную Америку, например. В Бразилию, Перу…
В залитой красным светом комнате витала усмешка старой сводни.
– Приходите завтра, – сказала Лаура Руису. – Приготовьте машину. Мы уезжаем рано утром.
Руис посмотрел на меня.
– Запомните, друг мой, вы должны выполнять все, что велит мадам, – сказал я.
– Si, señora. Si, señor.
Он вышел. Лаура чуть отстранилась и тревожно заглянула мне в глаза. У меня в три ручья полились слезы, так что я быстро стал похож на утопленника. Она опять приникла ко мне и распустила ласковое облако волос. Прильнув друг к другу, мы надолго замерли.
Лаура заснула в моих объятиях. Она лежала так спокойно, так доверчиво – в жизни не получал я лучшего подарка.
Мое же тело в ту ночь было для меня только тяжкой обузой. Мы с Лаурой вели любовную борьбу, стараясь не заводить друг друга.
Я встал в пять часов, чтобы успеть съездить на работу – взять паспорт, деньги и дорожные чеки и сделать последнюю запись в эту тетрадь. Ты найдешь рукопись в сейфе, Жан-Пьер, как велит обычай. Оставляю ее тебе, потому что хочу подружиться. И еще она поможет тебе избавиться от представления о непобедимом – оба уха и хвост – отце, которое я вбивал тебе в голову с самого детства. Только теперь, когда я уже ничего не могу разглядеть, я увидел себя настоящего.